История русского романа. Том 1
Шрифт:
Так же как «Владимир Паренский», не был завершен задуманный спустя несколько лет роман другого бывшего «любомудра» И. В. Киреевского «Две жизни» (1831–1832). Роман этот писался до того, как к концу 30–х годов определилось славянофильское направление взглядов Киреевского; он предназначался для издававшегося молодым Киреевским журнала «Европеец» (1832), запрещенного цензурой после выхода первых двух номеров. В опубликованных Киреевским в 1834 году двух первых главах романа кратко очерчены характеры его обоих главных героев: умного, критически настроенного по отношению к дворянской Москве Вронского, «который недавно возвратился из чужих краев, с еще свежими воспоминаниями и с несчастною охотою сравнивать», и одной из «замечательных» по уровню своих интересов и образованию русских девушек, Софьи Вельской. [370]
370
Отрывок из «Двух жизней» был впервые опубликован в «Телескопе» (1834, ч. XIX, стр. 377–390); перепечатан: И. В. Киреевский, Полное собрание сочинений, т. I, М., 1861, стр. 139–146. Сформировавшиеся в последующие годы славянофильские воззрения Киреевского получили отражение в его (также незаконченной) утопии «Остров» (1838), опубликованной посмертно в 1861 году в Полном собрании сочинений И. В. Киреевского (т. I, стр. 147–187). Здесь изображена жизнь фантастической колонии греческих эмигрантов, живущих на уединенном острове в Средиземном море, вдали от политических бурь Европы и создавших на этом острове род коммунистической общины («Земля была общая, труды совместные, деньги без обращения, роскошь неизвестна… В их занятиях работа телесная, сменялась умственною деятельностию» (стр. 152).
Роман Киреевского «Две жизни» вызвал
другие — материалисты. Одни выражают только физические явления че ловеческой природы, другие видят только ее духовность. Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем, и другим образом. Хотя всё сказано, но всё сказано порознь. Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете». [371]
Свои суждения о задачах романа Баратынский попытался обосновать глубоким критическим разбором «Новой Элоизы» Руссо: «…я перечитал „Элоизу“ Руссо. Каким образом этот роман казался страстным? Он удивительно холоден, … это трактаты нравственности, а не письма двух любовников. В романе Руссо нет никакой драматической истины, ни малейшего драматического таланта… Видно, что Руссо не имел в предмете ни выражения характеров, ни даже выражения страсти, а выбрал форму романа, чтобы отдать отчет в мнениях своих о религии, чтобы разобрать некоторые тонкие вопросы нравственности…, он знает чувства, определяет их верно, но самое это самопознание холодно в его героях, ибо оно принадлежит не их летам». [372]
371
Е. А. Баратынский. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. Гослитиздат, М., 1951, стр. 497.
372
Там же, стр. 499.
Для того чтобы оценить по достоинству суждения Баратынского о романе, следует сопоставить их с знаменитым рассуждением на ту же тему Бальзака, открываюхцим его «Этюд о Бейле» (1840). Подобно Баратынскому, Бальзак характеризует здесь новое литературное направление, созданное в XIX веке в области романа Вальтером Скоттом, как «литературный эклектизм», объединяющий «лирику и действие, драму и оду», «образы и идеи». Реалистический роман XIX века рассматривается Бальзаком как синтез «литературы идей», связанной по преимуществу с просветительскими философскими традициями XVIII века, и романтической «литературы образов». [373] Сопоставление мыслей Баратынского о романе со взглядами Бальзака свидетельствует о том, что развитие романа в начале XIX века в России и на Западе совершалось, при всем национальном своеобразии литературы разных стран, в сходном направлении. Утверждение принципов классической реалистической литературы XIX века было связано в России и на Западе с новым взглядом на роман как на широкий и свободный, синтетический литературный жанр, чуждый всякой односторонности, способный охватить жизнь во всем богатстве ее физических и духовных проявлений, сочетать в себе «образы и идеи», «лирику и действие», «драму и оду».
373
О. Бальзак, Собрание сочинений, т. 15, Гослитиздат, М., 1955, стр. 363, 362.
Призывая создать роман, обнимающий в едином широком синтезе всю физическую и духовную жизнь человека, Баратынский с удивительной проницательностью охарактеризовал то направление, в котором развивалась в его эпоху творческая мысль лучших представителей русского и мирового романа. Но осуществить на практике подобный широкий, всеобъемлющий синтез поэзии и прозы не мог ни корреспондент Баратынского Киреевский, ни другие русские повествователи — романтики 20–30–х годов. В этом отношении показательна судьба не только уже известных нам романических замыслов Веневитинова и Киреевского, но и судьба многочисленных опытов романа еще одного бывшего участника кружка «любомудров» 20–х годов — В. Ф. Одоевского.
Мысль о романе упорно преследовала В. Ф. Одоевского на протяжении почти двадцати лет — с 20–х годов до 40–х. Об этом свидетельствуют многочисленные наброски и планы неосуществленных романов, сохранившиеся в бумагах Одоевского. Ни один из романов Одоевского не был доведен автором до конца, но несколько отрывков из них были опублико ваны им при жизни; в этом незаконченном виде они стали своеобразным, характерным фактом литературной жизни эпохи.
Первые замыслы романов Одоевского относятся к тому периоду, когда вместе с В. К. Кюхельбекером он выступил в качестве одного из издателей альманаха «Мнемозина». В это время Одоевский работает над оставшимся незаконченным романом «Алциндор и Мария» (1823), выдержанном еще в духе карамзинской традиции. [374] Через год в «Мнемозине» Одоевским были напечатаны «Елладий», «Картина из светской жизни», и «Следствия сатирической статьи», «отрывок из романа». [375] После восстания декабристов, в 1825–1827 годах, Одоевский под очевидным влиянием немецкой идеалистической натурфилософии, и в частности Шеллинга, задумывает исторический роман о Джордано Бруно — «Иордан Бруно и Петр Аретино». [376] В 1829 году в «Московском вестнике» он снова печатает «отрывок из романа» на современную тему «Утро ростовщика». [377] К следующему десятилетию относятся «отрывок из романа» на сюжет из жизни современного русского общества «Катя, или История воспитанницы»; [378] черновые наброски неопубликованного романа в письмах «Семейная переписка» (конец 30–х — начало 40–х годов) [379] и, наконец, сложившийся в те же годы план романической трилогии, в первой части которой должна была быть изображена эпоха Петра I, во второй — 1830–е годы и в последней — 4338 год. Из этой трилогии лишь отрывок последней части, фантастическая повесть «4338 год», была напечатан» при жизни автора. [380]
374
См.: П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский, т. I, ч. 1. М., 1913, стр. 214.
375
«Мнемозина», ч. II, 1824, стр. 94—135; ч. III, стр. 125–146.
376
П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 6—18.
377
«Московский вестник», 1829, ч. II, стр. 147–159.
378
«Новоселье», ч. II, СПб., 1834, стр. 369–402.
379
П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 117–121.
380
«Утренняя звезда» на 1840 год, СПб., 1840, стр. 307–352; о замысле трилогии в целом см.: П. Н. Саку лин. Из истории русского идеализма, т. I, ч. 2, стр. 170–202. Название утопии Одоевского перекликается с названием более раннего фантастического романа А. Ф. Вельтмана «3448 год. Рукопись Мартына Задека» (М., 1833).. в котором, однако, элементы романа — утопии полностью отсутствуют.
Пестрота и разнообразие романических замыслов Одоевского, среди которых встречаются и наброски исторических романов, и отрывки романов о современной автору русской жизни, и план незаконченного романа- утопии; эволюция автора от жанровых и языковых норм сентиментальной карамзинской прозы до образцов новой для русской литературы романтической философской новеллы и реалистически окрашенной бытовой повести из светской жизни — характерны, при всем своеобразии писательской индивидуальности Одоевского, для русской литературы 30–х годов. Самая быстрота смены романических замыслов Одоевского, так же как и тот факт, что ни один из этих замыслов не был доведен автором до конца, наглядно
свидетельствуют о процессе быстрого изменения и внутренней; перестройки, который переживали в 30–е годы русский роман и повесть. Широта и чуткость мысли, интерес к проблемам современной науки и общественной жизни толкали Одоевского на путь исканий в области романа. Но своеобразный дилетантизм, узость общественного мировоззрения и склонность к отвлеченному морально — философскому решению вопросов реальной жизни, влияние на Одоевского идей романтической философии и эстетики ставили предел его реалистическим исканиям, мешали ему создать единое, целостное произведение на темы современной ему русской жизни. Не случайно итогом писательского пути Одоевского оказался не роман, а цикл повестей «Русские ночи», объединенных между собой философско — публицистическими отступлениями и диалогами. По замыслу автора, отдельные индивидуальные персонажи выступают здесь- лишь в качестве условных «символических лиц», причем жизнь одного героя служит «вопросом» или «ответом» на вопрос, выдвигаемый жизнью другого. [381] Оставаясь верным принципам идеалистической философии и эстетики, Одоевский в «Русских ночах» до некоторой степени предвосхитил тот синтез науки и жизни, поэзии и философии, который несколькими годами позже на иной, реалистически — материалистической философской основе А. И. Герцену удалось осуществить в «Кто виноват?», а еще позднее, в 50–е годы, в «Былом и думах».381
В. Ф. Одоевский, Сочинения, ч. I, Русские ночи, СПб., 1844, стр. VII.
Об интересе романтиков 30–х годов к жанру романа говорят не только незаконченные опыты Д. В. Веневитинова, И. В. Киреевского, В. Ф. Одоевского и других русских романтиков, тесно связанных с идеалистическими философскими и эстетическими исканиями этой поры. Едва ли не наиболее ярким свидетельством пристального внимания романтиков к жанру романа является то, что мысль о создании романа упорно преследовала в 30–е годы корифея русской романтической повести этой эпохи
А. А. Бестужева — Марлинского. Еще в 1833 году в своей знаменитой 1статье о «Клятве при гробе господнем», И. А. Полевого Бестужев признал, что роман стал «потребностью всего читающего мира» и охарактеризовал свои повести как «двери в хоромы полного романа». [382] Из писем Бестужева и воспоминаний о нем мы знаем, что мысль о романе постоянно волновала его начиная с 1831 года и не оставляла до самой смерти. [383] В письме к К. А. Полевому Бестужев изложил и сюжет одного из отрывков задуманного романа — картину трагической гибели поэта, который, умирая от чумы, «сознает свой дар и видит смерть, готовую поглотить его невысказанные поэмы, его исполинские грезы, его причудливые видения горячки». [384]
382
А. А. Бестужев — Марлинский, Сочинения, т. 2, Гослитиздат, М., 1958, стр. 594, 595.
383
Там же, стр. 637, 643, 651, 661; ср.: Н. Коварский. Ранний Марлинский. В кн.: Русская проза. Сборник статей. Под редакцией Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова, изд. «Academia», Л., 1926, стр. 158.
384
«Русский вестник», 1861, т. 32, № 4, стр. 439; ср.: В. Базанов. Очерки декабристской литературы. Гослитиздат, М., 1953, стр. 516–517.
Бестужев не написал задуманного романа на излюбленную романтиками 30–х годов тему о трагической судьбе поэта и художника в дворянско — крепостническом обществе. Но не исключена возможность, что замысел его оказал влияние на Н. А. Полевого, посвятившего этой теме повесть «Живописец» (1833), а вскоре вслед за нею — роман «Аббад- донна» (1834).
В «Живописце» в центре стоит трагедия молодого русского худож- ника — разночинца, которого окружающее дворянско — чиновничье общество клеймит «позором и насмешкою». [385] В «Аббаддонне» та же ситуация — конфликт между художником и враждебным ему обществом — развернута более широко. Но желание избежать возможных цензурных затруднений побудило Полевого на этот раз перенести действие из России, где разворачивались события «Живописца», в одно из небольших немецких княжеств, в обстановку, хорошо знакомую тогдашнему русскому читателю из шиллеровского «Коварства и любви», а также из произведений Гофмана и Жан — Поля. Герой «Аббаддонны» Вильгельм Рейхенбах — молодой поэт с романтической душой и бурными стремлениями, находящийся в глубоком разладе с окружающим придворным обществом. Судьба ставит Вильгельма на распутье между бесхитростной и наивной мещаночкой Генриеттой и жертвой общественных условностей, много пережившей, но не утратившей своей возвышенной и гордой натуры актрисой Элеонорой, которая, полюбив Вильгельма, хочет начать вместе с ним новую жизнь. После долгих колебаний герой отдает предпочтение Генриетте. В позднее написанном эпилоге к роману [386] Полевой вернулся к судьбе Улеоноры, заставив ее отказаться от задуманного ею плана мщения и покончить с собой.
385
Н. Полевой. Мечты и жизчь. Были и повести, ч. II, Живописец. М., 1834, стр. 93.
386
См.: «Сын отечества», 1838, т. IV, стр. 17–82; т. V, стр. 101–156.
В романе Полевого есть ряд метких сатирических штрихов, иронически обрисована придворная жизнь и нравы немецкой провинциальной мещанской среды. Белинский отметил, что в образах всемогущего министра барона Калькопфа, директора театра, советницы Шницер — Памер и в других отрицательных персонажах романа (которые не были лишены актуального значения для России 30–х годов) много «истины и действительности» (V, 82). Но, по свидетельству автора, «сатирические картины» романа должны были служить «только оправою главной идее». «Цель моя, — писал Полевой, — показать, что безумные мечты поэтов не годятся для мира вещественного…». [387] Отвлеченное представление об извечной, непреодолимой противоположности между «святою душою поэта» [388] и окружающей его прозой жизни проходит через весь роман, многократно формулируется на его страницах не только Рейхенбахом, но и другими персонажами. По словам героя Полевого, «вся жизнь природы» есть «беспрерывное разрушение для возрождения, беспрерывное возрождение для разрушения, причем никогда и нигде нет мира душе, я мира с миром!». [389] Идеей извечной противоположности между художником и обществом, между передовой, мыслящей личностью и толпой обусловлена развязка романа — смиренный отказ Рейхенбаха от волновавших его возвышенных, романтических идеалов, желание героя найти «простое» счастье путем примирения с жизненной прозой, в объятиях Генриетты. Белинский сурово осудил эту слащаво — идиллическую развязку — предпочтение, отданное Рейхенбахом и его создателем «добренькой ку- харочке» перед «сильной, пламенной и страстной душой». Великий критик увидел в развязке «Аббаддонны» доказательство того, что «ложная, натянутая идеальность сходится наконец с пошлою прозою жизни, мирится с нею на конфектных страстишках, картофельных нежностях и плоских шутках» (V, 81).
387
Н. К. Козмин. Очерки из истории русского романтизма, СПб., 1903, стр 148
388
Там же.
389
Н. Полевой. Аббаддонна, ч. IV. М., 1834, стр. 169.
Последующая история русского романа показала, что сюжетная коллизия, которой воспользовался Полевой в «Аббаддонне», таила в себе большие потенциальные возможности. В повестях и романах Тургенева, в «Идиоте» и «Братьях Карамазовых» Достоевского психологические ситуации, встречавшиеся в драме и романтической поэме, но впервые разработанные в русском романе Полевым, — столкновение двух противоположных (сильного и кроткого) женских характеров, положение героя- мужчины с неустойчивым, пассивным характером на распутье между двумя активно борющимися за него женскими натурами, — возродились на новой, реалистической основе. Они приобрели здесь глубокую, социально — психологическую выразительность, благодаря раскрытию романистом диалектики личного и общественного, проявляющейся в подобных сложных любовно — психологических коллизиях. Но подход к противоречиям индивидуальной психологии, свойственный реалистическому искусству и помогающий романисту раскрыть скрытый идейно — философский и социально — психологический смысл противоречивых душевных движений героев, еще не был доступен Полевому, исходившему при изображе-нии своих персонажей из туманного романтического представления о «вечной» противоположности мира поэзии и прозы, высокой мечты и низкой существенности.