История русского романа. Том 2

Отказ великих русских романистов XIX века от традиционных шаблонных приемов сюжетосложения побуждал их настойчиво противопоставлять разрабатывавшуюся ими более свободную форму повествования сложившейся на Западе романической традиции. При этом Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков и некоторые другие русские романисты, рассматривая сложившуюся на Западе к середине XIX века форму романа как его каноническую форму, нередко утверждали, что возникшая в России иная, более свободная форма повествования лежит за пределами жанра романа в собственном смысле слова. [675] В действительности же, как показала последующая история романа, именно разработанная русскими писателями вслед за Пушкиным форма «свободного» романа в наибольшей степени отвечала природе новейшего романа, внутренним потребностям его развития в XIX и XX веках.

675

См. об этом в кн.: В. В. Виноградов. Проблема авторства и теория стилей, стр. 517–524.

Реалистическое искусство по самому своему существу принципиально чуждо всему неподвижному и догматическому, так как его задачей является изображение жизни в ее изменении и развитии. Это относится, как отчетливо понял еще Гоголь, не только к содержанию реалистического искусства, но и к его формам, и прежде всего к тем способам сю-

жетосложения, которыми пользуется художник — реалист. Если романист XVII и XVIII веков охотно пользовался старыми, традиционными любовно — авантюрными схемами, расшивая эту устойчивую сюжетную основу по своей прихоти новым узором, то в XIX веке перед романистами встала задача разработки такой формы романа, в которой все сюжетные элементы рождались бы каждый раз заново из самой жизни, являлись отражением содержания и форм реального, изменяющегося и развивающегося общественно — исторического процесса. Вот почему пушкинская характеристика «Онегина» как «свободного романа», размышления Толстого о своеобразии путей развития большой повествовательной формы в русской литературе и те трудности, с которыми он сталкивался, пытаясь определить жанр «Войны и мира», критические замечания Лескова об «искусственной и неестественной форме романа» [676] и поиски им иной, менее «закругленной» фабулы не были чем-то случайным. Эти свидетельства явились отражением упорных поисков всей русской литературой

676

H. C. Лесков, Собрание сочинений, т. 5, Гослитиздат, М., 1957, стр. 279.

XIX века такой формы романа, которая в наибольшей степени отвечала бы формам и содержанию действительной жизни, — поисков, проходящих через всю историю русской литературы этого периода, получивших своеобразное преломление в творчестве каждого из великих русских романистов.

Показательно то, что, когда творчество великих русских романистов во второй половине XIX и в начале XX века стало предметом пристального внимания и изучения за рубежом, наряду с гуманистическим пафосом, глубоким социальным и морально — этическим содержанием русского романа восхищение зарубежных читателей вызвала созданная русскими писателями новаторская форма романа, свободная от привычных шаблонов и «романических» аксессуаров. Отрицательное отношение классиков русского романа к сложившимся литературным шаблонам, их стремление передать самое дыхание «живой жизни», подчинить все композиционные элементы романа наиболее полному ее выявлению, отказ от наперед заданных догматических, отвлеченных моралистических критериев в оценке героев захватывали в романах Тургенева, Толстого и Достоевского передовых литераторов и читателей Западной Европы и США, представлялись им подлинной революцией в истории жанра романа.

Свойственное Толстому и другим великим русским романистам пренебрежение внешней эффектностью сюжетного развития, хитроумной и занимательной, искусно построенной и сознательно усложненной фабулой, стремление их строить свои романы так, чтобы их внешне «неправильная» и безыскусственная форма отвечала «неправильности» и безыскусственности самой изображаемой жизни в ее реальном, повседневном течении, с характерным для нее сложным переплетением индивидуальных и общественных судеб, вначале нередко ставили западноевропейских читателей и критику в тупик. Многие ранние отзывы зарубежных писателей конца XIX — начала XX века о русских романистах, и в особенности о Толстом, напоминают отзывы просветителей XVIII века о Шекспире: подобно Вольтеру, восхищавшемуся мощью и естественностью шекспировского гения и в то же время считавшего его драмы лишенными «истинной» гармонии и вкуса, западноевропейские писатели и критики, знакомясь с творчеством Толстого, нередко были готовы одновременно и восхищаться «стихийной» мощью русского романиста, и порицать его романы за нарушение в них привычных литературных канонов, за их кажущуюся «бесформенность» и неэффектность. Так, известный английский критик М. Арнольд, характеризуя «Анну Каренину» не как «роман» в традиционном смысле слова, а как «кусок жизни», именно в этом предельном стирании привычных граней между литературой и жизнью видел и главный недостаток творческой манеры Толстого. Подобные же упреки — в пренебрежении законами литературной архитектоники, в «недостатке архитектуры» — не раз раздавались на Западе не только по адресу романов Толстого и Достоевского, но даже по адресу романов Тургенева, хотя в общем романы последнего быстрее и легче вошли в литературный обиход Запада, чем романы Толстого и Достоевского. [677] Однако, если в первые годы знакомства зарубежных писателей и критики с творчеством русских романистов романы Толстого и Достоевского вызывали у них частые упреки в «бесформенности», хаотичности, отсутствии четкой композиции и т. д., то впоследствии за этой лишь кажущейся «бесформенностью» западноевропейская критика постигает (так же, как в свое время романтики в драмах Шекспира) присутствие неизвестной ей прежде, но от этого не менее реальной и ощутимой, архитектонической целесообразности. Созданная Толстым и Достоевским новая форма романа, при которой романист стремится как бы охватить и воспроизвести в романе целиком движущийся широкий поток жизни человека и общества со всеми свойственными ему «неправильностями», внезапными перебоями, замедлениями и ускорениями темпа, вызывает теперь горячее восхищение наиболее чутких и передовых представителей мирового искусства, становится для них исходным пунктом в их исканиях, в их работе над художественным воплощением жизненных конфликтов и характеров современности.

677

См.: D. Brewster. East-West Passage. A study in literary relationships. London, 1954, pp. 219–229.

7

В своих статьях о Пушкине В. Г. Белинский высказал замечательную мысль о том, что значение великих явлений литературы и искусства не представляет собой некоей раз навсегда данной, постоянной величины, так как оно растет и развивается вместе с развитием и изменением самой жизни. История распространения и влияния русского классического романа за рубежом подтверждает эту мысль Белинского.

Историю восприятия русского романа зарубежным читателем нельзя рассматривать только с узкой, историко — литературной точки зрения — как изолированный и замкнутый процесс. Усвоение на Западе русского романа, ставшего явлением общемировой культуры, было тесно связано в XIX веке с общим усилением влияния передовой русской культуры на передовую культуру других народов, с развитием русского освободительного движения, превратившегося в передовой отряд международного революционного движения. Вместе со сменой исторической обстановки в самой России, вместе с созреванием в ней могучих революционных сил и перемещением центра мирового революционного движения в Россию росли и постоянно увеличивались во второй половине XIX и в начале XX века интерес к русской литературе и к русскому роману в Западной Европе и во всем мире.

Уже в 40–е и 50–е годы XIX века на ряд западноевропейских и славянских языков переводятся прозаические произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена. Не только среди многочисленных культурных деятелей в славянских странах, но и среди выдающихся умов других стран Запада русские роман и повесть находят себе в это время отдельных тонких и проницательных ценителей, какими были, например, К. Фарнгаген фоп Энзе в Германии или П. Мериме во Франции.

«Если теперь вообще время читать романы, — писал в 1851 году в рецензии на первый роман А. И. Герцена «Кто виноват?» один из немецких журналов, — то стоит читать одни русские… Этот народ открывает перед человеком новый мир. Русским романам присущи не меньший дар наблюдательности и практическая твердость, чем английским; но по сравнению с последними они обладают тем огромным преимуществом, что не отдают себя на служение тривиальным традициям давно уже пережившего себя мировоззрения, но с полнейшей интеллектуальной свободой раскрывают в своих художественных образах все вопросы, волнующие человечество». [678]

678

«Deutsche Monatsschrift», 1851, Bd. II, № 6 (1), S. 366–375.

В 50–60–е годы революционная деятельность Герцена, возраставшие и крепнувшие связи между деятелями русского и славянского освободительного движения, пропаганда русской литературы за рубежом, осуществлявшаяся Тургеневым, его близкое общение с французскими и немецкими литераторами способствуют более широкому, объективному и всестороннему ознакомлению западноевропейского читателя с русской культурой и литературой. [679] Возросший в годы Крымской войны и в особенности в период крестьянской реформы интерес широких слоев населения западноевропейских стран к России и к русской культуре явился предпосылкой для оживления в 60–е годы изучения русского языка и переводческой деятельности с русского на западноевропейские языки.

679

Роль Тургенева как популяризатора творчества русских романистов на Западе освещена в статье: М. П. Алексеев. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. «Труды Отдела новой русской литературы», т. I, Изд. АН СССР, М. —Л., 1948.

В 1868 году Мериме, публикуя свои статьи о Пушкине и Тургеневе, отмечал популярность Тургенева во Франции и называл его одним из вождей реалистической школы в мировой литературе. В 60–е и 70–е годы романы Тургенева завоевывают широкое признание на Западе и в США, вызывая горячее восхищение таких популярных в эти годы немецких критиков, как Ю. Шмидт, таких англо — американских писателей, как Г. Джемс, Т. Перри и Д. Хоуэлле, которые кладут принципы Тургенева- романиста в основу своей литературно — эстетической программы.

«Чем более я изучаю вас, тем более глубоко изумляет меня ваш талант. Я восхищаюсь этой сдержанной страстностью, этим сочувствием к самым маленьким людям, одухотворенностью картин природы… Какое сочетание нежности и иронии, наблюдательности и красочности! И как все это согласованно!.. Какая уверенная рука!.. Но более всего заслуживает похвал ваше сердце, то есть постоянная взволнованность, какая-то особенная восприимчивость, глубокое и потаенное чувство», — писал Г. Флобер Тургеневу после знакомства с «Рудиным» и «Записками охотника». [680] Позднее чтение романа «Новь» вызывает у Флобера новый прилив восхищения, побуждая его воскликнуть: «Как он оригинален, как хорошо построен!.. ни одного лишнего слова! Какая неистовая, потаенная сила!». [681]

680

«Новый мир», 1955, № 6, стр. 305.

681

Там же.

По совету Тургенева Флобер, Г. Мопассан, А. Доде, Э. Гонкур, Э. Золя в 1877–1879 годах знакомятся с «Войной и миром», — романом, вызвавшим у Флобера «возгласы восхищения». [682] В этот же период западноевропейская революционная молодежь, деятели славянского национально — освободительного движения получают доступ к «Что делать?» Чернышевского. В 80–е и 90–е годы переводы романов Толстого и Достоевского, а также других русских романистов — вплоть до многочисленных переводов произведений романистов второго и третьего плана — довершают знакомство передового западноевропейского и вообще зарубежного чита теля с творчеством русских романистов. Прочное вхождение русского романа с 70–80–х годов в круг мировой классической литературы порождает постоянно растущую с этого времени критическую литературу о русском романе на западноевропейских языках, весьма разнообразную и пеструю по своей идеологической окраске, а также способствует формированию за рубежом специальных квалифицированных кадров переводчиков русской классической литературы (К. Гарнетт в Англии, И. Хэпгуд в США и др.). Бслед за многочисленными рецензиями на русские романы, критическими статьями о Гоголе, Тургеневе, Толстом, появившимися на различных языках в период с 50–х по 80–е годы, в 80–е годы выходят зарубежные книги о русских писателях — романистах — монографии Э. Дюпюи (1885), М. Вогюэ (отдельное издание — 1886) и т. д.

682

Г. Флобер, Собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1938, стр. 506.

Особенно большую известность на Западе приобрела в 80–90–е годы книга французского критика Мельхиора де Вогюэ «Русский роман», переведенная на многие западноевропейские языки. Заслуга Вогюэ состоит в том, что он в середине 80–х годов прошлого столетия с большой силой поставил вопрос о реализме русского романа, указав на его связь с гуманизмом русской литературы, с ее этическим пафосом, отзывчивостью к человеческим страданиям, вниманием к внутреннему миру человека. Но, выступив в качестве горячего пропагандиста русского романа на Западе, Вогюэ был в то же время родоначальником многих ложных, путаных представлений о нем, получивших в последующие десятилетия широкое хождение в буржуазной критике. Консерватор и идеалист, Вогюэ рассматривал русский роман в отрыве от общественной жизни России и освободительной борьбы, стремился тенденциозно представить его в качестве выражения непознаваемых, вечных и неизменных свойств русского национального характера. Тем не менее книга Вогюэ сыграла значительную роль, как источник информации о творчестве русских романистов, в особенности Толстого и Достоевского.