История русского шансона

Пережившая войну в Волхове Г. Е. Мальцева рассказывала, как в 7-летнем возрасте, спасаясь от голода, сама ходила с песней по поездам:

«Жизнь была не менее трудная, чем во время войны. Не было только обстрелов и бомбежек.

По вагонам ходили одноногие с гармошкой. Помню песню, которую пел один из них:

Эх, озера, широки озера, Мне вовек вас не забыть.

Здесь существовала конкуренция за кусок хлеба. Я тоже пела песни по вагонам паровичка. Помню до сих пор тексты этих песен.

Этот случай совсем был недавно, Ленинградскою жаркой порой. Инженер Ленинградского фронта Пишет письма жене молодой: „Дорогая жена, я калека, У меня нету правой ноги, Нет и рук, они честно служили Для защиты родной стороны“. От жены я письмо получаю, С ней я прожил всего восемь лет. Она только в письме написала, Что не нужен, калека, ты мне…

Мне не было еще семи лет, маленькая девочка, голос звонкий, песни жалостливые, а люди добрые. Отдавали последнее, хотя у самих ничего не было. Звонкий голос и хорошенькая мордашка очень действовали на людей, которые сами немало пережили.

Пела еще много песен. Конечно, это было далеко от настоящего пения. Но народу это нравилось…»

* * *

^{Михаил Гулько во время работы над пластинкой «Песни военных лет». США, 1984 г.}

«Крестный отец русского шансона», эмигрантский певец Михаил Гулько вспоминал о своем пребывании во время войны в эвакуации на Урале:

«…Самым ярким впечатлением от эвакуации стали не мерзости голодной уличной жизни, а воспоминание о песне, что услышал тогда.

Однажды морозным зимним днем я после уроков отправился побродить на челябинский рынок и перед центральным входом увидел картину, которую по сей день помню в мельчайших деталях. Прямо на снегу, на крошечной деревянной тележке сидел молодой, красивый, белокурый морячок без ног. Ноги отрезаны по самый пах.

Рядом с тележкой лежали деревянные бруски, с помощью которых он передвигался, а на груди у него висела маленькая гармошка-хромка, и он пел свою песню под ее нехитрый аккомпанемент на мотив „Раскинулось море широко“.

Я встретил его близ Одессы родной, Когда в бой пошла наша рота. Он шел впереди с автоматом в руках, Моряк Черноморского флота. Он шел впереди и пример всем давал, Он был уроженец Ордынки, А ветер его лихо кудри трепал И ленты его бескозырки. Я встретил его после боя в огне В украинской чистенькой хате. Лежал он на докторском белом столе В кровавом матросском бушлате. Тринадцать ранений хирург насчитал, Две пули засели глубоко. В бреду наш отважный моряк напевал: „Раскинулось море широко“. Ай, доктор родной, если будешь в Москве Зайди ко мне в дом на Ордынку. Жене передай мой горячий привет, А сыну отдай бескозырку. Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут — она зарыдает, А волны бегут от винта за кормой, И след их вдали пропадает.

Перед морячком лежала перевернутая бескозырка, полная красных „тридцаток“ с портретом Ленина. Рядом стояла девушка — скорее всего, сестра — с длинной толстой косой и убирала деньги, не вмещавшиеся в бескозырку, в холщовый мешок.

Много раз я приходил на базар и, словно завороженный, стоял и слушал, как он поет. Столько лет прошло, а помню все, словно вчера это было.

Я редко исполняю эту вещь, только в компаниях близких — и не было случая, чтобы люди не плакали после нее» [35] .

35

М. Гулько. Судьба эмигранта. (См. библиографию.)

* * *

Старожилы припоминают, что большой популярностью в среде «нищих музыкантов» пользовалась старинное, времен Первой империалистической, сочинение князя Константина Романова (1858–1915):

Умер, бедняга! В больнице военной Долго родимый лежал; Эту солдатскую жизнь постепенно Тяжкий недуг доконал… Рано его от семьи оторвали: Горько заплакала мать, Всю глубину материнской печали Трудно пером описать! С невыразимой тоскою во взоре Мужа жена обняла; Полную чашу великого горя Рано она испила.

* * *

Другой классик жанровой песни автор-исполнитель Игорь Сатэро (р.1947) рассказывал мне, как в 9-летнем возрасте вместе со своим знакомым «дядей Валей» — профессиональным нищим, косившим под слепого и игравшим на аккордеоне, — ездил в электричках и пел, аккомпанируя себе на маленькой гитаре.

Я вернулся с войны, А жены моей нет. Вышла замуж она за другого И детей забрала, Вещи все продала, Чтоб не видеть калеку больного! Я за Родину шел своей грудой вперед В меня немцы-фашисты стреляли! Я не знал, идиот, что родные мои Так постыдно солдата предали. И хожу я теперь по вагонам один, Все смотрю, не жена ли с детьми? Так подайте копеечку мне, гражданин….

Но к концу 50-х надтреснутые голоса калек перестали звучать на улицах, вокзалах и площадях окончательно. Безрукие и безногие герои войны портили глянцевую картинку советской действительности.

Министр МВД Круглов в конце февраля 1954 года пишет Хрущеву: «Несмотря на принимаемые меры, в крупных городах и промышленных центрах страны все еще продолжает иметь место такое нетерпимое явление, как нищенство… Во втором полугодии 1951 г. задержано 107 766 человек, в 1952 г. — 156 817 человек, а в 1953 г. — 182 342 человека. Среди задержанных нищих инвалиды войны и труда составляют 70 %, впавшие во временную нужду — 20 %, профессиональные нищие — 10 %.

Причина:…отсутствие достаточного количества домов для престарелых и инвалидов и интернатов для слепых инвалидов… Борьба с нищенством затрудняется… тем, что многие нищенствующие отказываются от направления их в дома инвалидов… самовольно оставляют их и продолжают нищенствовать. Предлагаю преобразовать дома инвалидов и престарелых в дома закрытого типа с особым режимом…»

* * *

В наши дни бродяг тоже немало, но вот парадокс — их песенный фольклор абсолютно утрачен. Почему? Редко-редко можно нынче увидать, как ходят по вагонам с гармошкой и поют нищие, а если поют — то ничего оригинального.

Недавно уезжал в Питер — видел таких у площади «Трех вокзалов». Пели.

«Аристократию помойки» Трофима.

Часть VIII. Песни на «ребрах»

Трофейный аппарат

Отгремела война, и победители стали возвращаться домой. Кому подфартило, везли из поверженной Германии заслуженные трофеи. Крупные чины отправляли вагоны с картинами, сервизами, хрусталем и даже автомобилями «Хорьх» или «Мерседес». Средний офицерский состав тащил на себе чемоданы с коврами, часами, и пластинками. Добычей рядовых становились вещицы поскромнее.

Наряду с предметами быта, недоступными простым советским гражданам, наши смекалистые умельцы обращали свой взор на новинки западной техники.

Так в Союз попадали огромные пишущие машинки «Ундервуд», аккуратные патефончики «Электрола» и загадочные аппараты фирмы «Телефункен», предназначенные (о, чудо!) для копирования граммофонных пластинок.

Замученные «барабанными» песнями о том, «как хорошо в стране советской жить», граждане испытывали настоящий культурный голод, и вскоре нашлись «кулибины», готовые его удовлетворить.

Как ни боялись Сталина, как ни трепетали граждане Страны Советов от одного лишь взмаха руки тирана, но углядеть за каждым стареющему диктатору становилось все сложнее. Уже в середине 40-х по всей стране создаются целые синдикаты по изготовлению и продаже «запрещенных» песен на самодельных пластинках.

^{Борис Тайгин. Конец 50-х годов.}

Начиналась эра музыки на «ребрах»!

Очевидец и непосредственный участник событий ленинградский поэт Борис Иванович Тайгин (Павлинов, 1928–2008) изобразил масштабное полотно эпохи в статье

«Рассвет и крах „Золотой собаки“»

История, о которой я вкратце попытаюсь рассказать, в какой-то степени известна старшему поколению горожан — своеобразным и странным на первый взгляд сочетанием слов: «Музыка на ребрах». Начало ее восходит к концу 1946 года, когда на Невском проспекте, в доме № 75, артелью «Инкоопрабис» была создана студия «Звукозапись». Инициатором этого интересного нововведения, еще не знакомого горожанам, был талантливый инженер-самородок Станислав Казимирович Филон, который привез из Польши немецкий аппарат звукозаписи фирмы «Телефункен». На этом диковинном аппарате предусматривалось механическим способом вырезать на специальных полумягких дисках из децилита звуковые бороздки, то есть фактически создавать граммофонные пластинки, причем не только копировать фабричные пластинки, но и производить запись непосредственно через микрофон. Студия была открыта под вывеской «Звуковые письма»: люди приходили в студию и наговаривали через микрофон какую-либо короткую речь, либо напевали под гитару, аккордеон или пианино какую-то песенку. (Разумеется, децилитовых дисков не имелось, и записи производились на специальной мягкой пленке, предназначавшейся для аэрофотосъемки!) Но все это было лишь ширмой, официальным прикрытием. Главное же дело, ради чего и была рождена эта студия, было в изготовлении нелегальным путем так называемого ходового товара с целью его сбыта. (Как теперь сказали бы — «с целью бизнеса»).

^{Аппарат для записи музыки «на ребрах». Хранится в Музее ТВ и радиовещания.}

Как это происходило? После окончания рабочего дня, когда студия закрывалась, как раз и начиналась настоящая работа! За полночь, а часто и до утра переписывались (в основном, на использованные листы рентгеновской пленки, на которой просматривались черепа, ребра грудной клетки, кости прочих частей скелета) джазовая музыка популярных зарубежных оркестров, а главное — песенки в ритмах танго, фокстрота и романсов, напетых по-русски эмигрантами первой и второй волны эмиграции из России. В их число попал и Александр Вертинский, вернувшийся в Россию еще в 1943 г., но пластинки которого находились в те годы под запретом. Также писали песни с пластинок 20-х годов молодого Леонида Утесова — такие как «Гоп со смыком», «Лимончики», «Мурка» и другой подобный репертуар. В числе зарубежных исполнителей, певших на русском языке, были такие известнейшие имена, как Петр Лещенко (иногда вместе со своей женой Верой Лещенко), Константин Сокольский, Владимир Неплюев, Леонид Заходник, Юрий Морфесси, Иза Кремер, Мия Побер, Алла Баянова. Переписывали и ансамбли гастролировавших по странам Европы цыган, среди которых особенно славились парижские цыгане, где солистами были Владимир Поляков и Валя Димитриевич. Имели спрос и песни, напетые в 30-е годы Вадимом Козиным…