История с Живаго. Лара для господина Пастернака
Шрифт:
– Что думали по этому поводу соседи Ноя? Это же продолжалось около ста лет. Были ли попытки это пресечь? Может, убить его? – с какой-то даже мягкой издевкой спросил Фадеев.
– Обязательно. Были. Но, думаю, никчемные, потому что ковчег должен был появиться.
Какой-то человек с красивым лицом кисло ухмыльнулся.
Фадеев, внимательно выслушав ответ, снова обратился к писателю:
– Так ведь вы сами, Борис Леонидович, от нашей клокочущей жизни – за тысячу триста километров, и вокруг вас, если так можно выразиться, каменистая пустыня, без людей, без жизни. Вас можно было бы и пожалеть, если бы не ваша,
– Да, видел.
Шум вокруг стола неожиданно затих.
– То есть как?! – покосился на него Ревин.
– Лет пять назад, во время писательской поездки по колхозам. На полпути к какой-то деревне наша машина испортилась, я вышел побродить по лесу, заблудился, вышел к поселку возле речки, зашел в избу. Там за столом сидело несколько человек, они ели… мне кажется, это был ребенок.
– Своего, что ли?
– Зачем своего, когда чужих вокруг полно, да беспризорных! – то ли с иронией, то ли серьезно ответил за него Гена.
– А я бы своего съел, а то, если не я его, то он – меня! – с небрежной иронией отозвался Сашин брат.
Тут уже Фадеев решил взять ситуацию под контроль, строго посмотрев в сторону Сашиного брата, и посоветовал:
– Поумерьте свой аппетит.
– Ну, фантазия у вас, как у Жюль Верна, «Дети капитана Гранта», ни прибавить, ни отнять, – решил свести все к шутке человек с незапоминающимся лицом, – да вот только жаль – не в ту степь. И вообще… никто так явно не нарушает нашего коммунистического образа мысли и жизни, как вы, Борис Леонидович. Да еще, плюс ко всему, гусей дразните. Понимаете, о чем я говорю? Не думали ли вы когда-нибудь о том, что вы ходите по краю пропасти? Что ваше имя, например, может быть помещено в какие-либо страшные списки?
Пыль улеглась, но ночь была такая жаркая и душная, что от каждого движения бросало в пот. На набережной появилось несколько влюбленных парочек. Среди них показались и Ольга с Сашей, сами похожие на влюбленных.
Они, не торопясь, шли плечом к плечу и что-то увлеченно обсуждали.
Над тем местом, где еще час назад возвышался храм, светила блеклая луна.
Пылали костры, и в их свете начиналась поспешная разработка руин. Дюжина сильных парней дробила ломами и кувалдами обломок купола с изображением голубя на нем.
Это привлекло внимание Ольги, и она захотела подойти чуть ближе, чтобы рассмотреть обломок. Саша последовал за ней.
– Когда я, бывало, заходила в этот храм, то этот голубь наверху казался таким маленьким… он был едва различим.
Теперь же на земной тверди лежала распластанная двухметровая птица, охваченная языками пламени.
Шагах в десяти какой-то обезумевший человек, держа перед собой икону святого Николая, молился и вскрикивал время от времени.
– Заступись, Николушка, погаси костры сатанинские, воскреси храм Господень!
Но костры продолжали пылать, и голубь надежды исчезал на все времена. И тогда тот человек швырнул икону в пламя.
– Ну, коль нет от тебя помощи, так сам себя туши!
И зарыдал.
Ольга,
будто зачарованная, смотрела на пылающую икону.– Жалеешь Боженьку? На, возьми себе! – один из разборщиков руин с почерневшим от копоти лицом выудил щипцами пылающий квадрат иконы и протянул женщине.
Взять, потушить на груди, спасти? Но Ольга отступила шаг назад, решительно отвернулась и пошла прочь.
Саша провожал Ольгу до самого ее переулка. Дойдя до ее дома, они оба вдруг остановились.
– Ого! – изумился Саша.
Шагах в десяти чернела «маруська», кованный железом грузовик для перевозки арестантов. Видно было, как усатый водитель, нервно покуривая и поправляя свою кепку, выглядывал в приоткрытое окно, ожидая очередную «добычу».
– Из нашего дома каждую ночь забирают, – с деланным спокойствием отозвалась Ольга.
Оба помолчали.
Саша, первый подняв глаза на Ольгу, приставив правую ладонь к виску, как офицер той, еще царской армии, произнес:
– Итак, до послезавтра?
– До послезавтра!
Прощальный поцелуй, и по аллее дворика Ольга направляется к подъезду. На лестничной площадке она поправляет прическу, разглаживает платье, и за это время по звукам наверху, да по внезапно подступившей тревоге догадывается, что берут из ее подъезда. Она быстро взбегает по лестнице – но берут от соседей. На этот раз обошлось…
Так же взбегала она по лестнице несколько лет спустя, и так же замерло сердце, когда дверь ее собственной квартиры оказалась приоткрыта…
Чувствуя, как холод подбирается к ее сердцу, она подходит и толкает дверь…
Сколько раз она видела, как это делают с другими, ну вот, наконец… Она видит коменданта дома, двоих вооруженных и униформированных… маму… в этот душный летний вечер слишком плотно одетую, почти по-зимнему.
– Мама! – в порыве крикнула Ольга.
– Не беспокойся, Оленька, это только за мной. Сядем перед дорожкой, – будто заглаживая свою вину, пыталась успокоить Мария Николаевна.
Сели, кто куда, молча… Когда ее увели, остался несчастный, раздавленный свалившимся несчастьем отчим, ребеночек в колыбели, да наспех развороченная квартира: не то полуобыск, не то поспешные сборы в тюрьму.
В ее памяти остались последние слова мамы:
– Вот такая вот жизнь… никто из нас не знает, где теперь его дом.
А для Бориса Леонидовича продолжался тот вечер 1931 года…
Шагая отрешенно от мыслей, он миновал озаренное кострами побоище, не приближаясь к нему.
Луна стояла уже высоко в небе. Все было залито ее густым, как пролитые белила, светом. У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружавших площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.
Дорога домой вела мимо Кремля.
Ни с того, ни с сего ему повстречался человек, задавший ему на вечере вопрос о Есенине, а потом исчезнувший, так и не дождавшись ответа. Писателю померещилось, что тот вроде снова хочет его о чем-то спросить, но встречный проплыл мимо в лунатическом оцепенении.
Еще ему попалась стайка школьников, застывшая у каменного борта набережной. Подростки, как зачарованные, глядели на единственную светящуюся точку по ту сторону реки, в одном из окон кремлевских глыб.