История Советского Союза. 1917-1991

Только после 1974 года колхозники начали получать паспорта и “второе крепостное право” стало клониться к упадку.

На вершине социальной пирамиды располагались “кадры” партийно-государственного аппарата. Исследователи, занятые изучением советской политики, сейчас начали забывать, что слово это по происхождению чисто военное. Таким же военным был и самый дух партийно-государственных кадров — во всяком случае, иерархическая структура и приказы были необходимы им как воздух. В некотором смысле это свойство даже усилилось после того, как Хрущев освободил их от постоянного страха ареста. Тем не менее нескончаемые хрущевские реорганизации партийно-государственного аппарата до некоторой степени лишили их привычного комфорта и стали досаждать: между 1956 и 1961 гг. Хрущев изменил персональный состав Совета министров, Президиума ЦК партии (Политбюро), секретарей партии областного уровня больше, чем на две трети. Сменилась и половина Центрального комитета.

Преемники Хрущева уничтожили даже этот предмет беспокойства. Лозунгом брежневской политики стало “доверие к кадрам”. Он взял за правило производить минимальное количество перестановок на высшем партийно-государственном уровне. 44% из тех, кто был в 1966 г. членами Центрального комитета, в 1981 г. оставались на своих местах. Конечно, в среднем полноправный член этого ключевого органа находился на своей должности больше двенадцати лет, что превышало максимальный допустимый срок, если придерживаться хрущевской программы ротации партийных работников. По тем же причинам между 1966 и 1982 гг. средний возраст членов Центрального комитета вырос с. пятидесяти шести до шестидесяти трех лет, Совета министров — с пятидесяти девяти до шестидесяти пяти, и Политбюро — с пятидесяти пяти до шестидесяти девяти лет. К концу 1970-х гг. советское руководство стали обычно называть “геронтократией”, и западные журналисты пускались в пространные рассуждения о здоровье советских руководителей, если кто-либо из них временно не появлялся на публике.

Брежневская политика должна была обеспечить людям, которые находились в центре номенклатурной системы, членам Центрального комитета и руководителям его отделов, совершенно новое чувство стабильности и уверенности. Три четверти членов Центрального комитета в 1981 г. занимали высшее положение в партии и государстве: 35% были партийными секретарями республиканского и областного уровня, 9% — работниками отделов Центрального комитета, 31% — министерские чиновники. Выходцев из других частей государственного аппарата было гораздо меньше: военные — 7%, дипломаты — 4%, ученые и деятели культуры — 3%, работники КГБ и профсоюзные деятели — по 2%. Остальные представлены совершенно ничтожным числом. Другие рельефные характеристики персонального состава Центрального комитета представляются даже более важными. Почти три четверти членов ЦК вступили в партию до 1950 г. и, следовательно, первоначальный, а подчас и важнейший, опыт партийной жизни они получили еще при Сталине. 82% из них — по, происхождению рабочие и крестьяне, однако 78% имели высшее образование; это значит, что они сделали блестящую карьеру. Они были удачливыми выдвиженцами, причем после того, как они стали таковыми, этот процесс более или менее сошел на нет. 97% из них — мужчины, что свидетельствует о том, что вопреки всем “эмансипациям” женщины практически не могли пробиться в высшие сферы власти. Славян в составе ЦК было 86%, а русских — 67%, что в процентном отношении значительно превышает представительство других национальностей страны. 55% какое-то время — обычно во время войны, — работали в военных 1 или тесно связанных с военными отраслях промышленности. Итак, “характеристическими” чертами члена Центрального комитета были следующие: преклонный возраст, мужской пол, русский, сделавший успешную карьеру и имеющий широкий опыт государственной и (или) партийной работы, а равно и опыт работы в “военно-промышленном комплексе”.

Таков усредненный облик тех, кто по меньшей мере косвенно оказывал решающее влияние на кадровую политику во всех сферах человеческой деятельности. Возможно, именно по этой причине к 70-м годам советское общество было милитаризовано в значительно большей степени, чем в двадцатых и тридцатых. Тот высокий социальный статус, который армейские офицеры отвоевали себе в ходе второй мировой войны, стал постоянным. Постоянной же стала их интеграция в партию, благодаря системе основательной политической подготовки. Можно предположить, что военные были больше довольны своим положением, чем представители любой другой профессиональной группы в Советском Союзе — и у них были к тому все основания. Правда, Хрущев однажды урезал военные ассигнования и непродуманно сократил численность офицерского корпуса — это и стало одной из возможных причин его падения. Но все остальные советские вожди — от Сталина до Черненко — считали Вооруженные силы — армию, флот, ВВС и ракетные войска — тем, что позволит распространить власть советов на весь мир и достичь паритета с США. Военные заказы оставались главным приоритетом советской экономики. Школьники и студенты обучались гражданской обороне и проходили начальную военную подготовку. Вообще военное обучение стало обычной чертой жизни в СССР.

Но как же проходил отбор кандидатов на партийные должности? Бывший профессор университета им. Патриса Лумумбы в Москве, Михаил Восленский, у которого были связи в Центральном комитете, после своей эмиграции на Запад в 1972 г. рассказал: молодой человек (или девушка, что случалось гораздо реже), который хотел сделать карьеру, должен был стать партийным активистом у себя на работе. Для этого на него взваливали множество малоприятных и к тому же неоплачиваемых обязанностей по пропаганде и агитации, социальному обеспечению, профсоюзной деятельности и т.д. Он прилежно посещал партийные собрания, при этом, не вступая в особенно острые противоречия с выступавшими, он должен был сделать свое присутствие достаточно ощутимым. В дальнейшем ему надо было оказаться в составе партийного бюро, затем стать одним из секретарей бюро, и наконец — самим секретарем. На крупных предприятиях это была постоянная и оплачиваемая должность. Каждая ступень его роста фиксировалась в характеристике — и чем более высокое положение он занимал, тем подробнее она была. Подписывали ее директор предприятия, председатель профессионального комитета и кто-либо из руководящих работников местного райкома. Характеристику направляли в райком (или выше, если предприятие нашего героя было крупным и важным). В характеристике давалась оценка политической зрелости и лояльности, специальных знаний и административных способностей. Местное отделение КГБ, имевшее тесные связи с отделом кадров предприятия и осведомителей, внедренных в его штат, также готовило доклад, из которого должно следовать, что кандидат на должность не опасен — смысл этого понятия в СССР был значительно шире, чем на Западе.

Если человек преуспевал в роли партийного секретаря, перед ним открывались возможности дальнейшего продвижения на средние и высшие ступени партийного аппарата. Нередко это сопровождалось учебой в высшей партийной школе.

Совершенно естественным результатом такого метода продвижения по службе было образование клик или “групп клиентуры”. Каждый кандидат на продвижение по службе должен был заручиться поддержкой кого-либо из вышестоящего эшелона партийной иерархии. Он продолжал пользоваться той же поддержкой при продвижении на следующий уровень, если его покровитель сам успевал за это время сделать очередной шаг в своей карьере. Эта тенденция отмечалась всеми наиболее внимательными “кремленологами” — специалистами по советским политическим деятелям. Брежнев был упорным и искусным мастером такой политики, особенно в последние годы своей жизни. Он продвигал тех, кто работал вместе с ним на Днепродзержинском металлургическом заводе или в партийном комитете Днепропетровской области (западные журналисты назвали это “днепропетровской мафией”), или позднее в республиканских партийных организациях Молдавии и Казахстана.

Если и был в Советском Союзе “правящий класс”, то ядро его — партийные должности, находившиеся в распоряжении каждого партийного комитета и люди, которых подбирали на эти посты. Разумеется, не все обладали равной властью: степень властных полномочий определялась очень точно тем, чьей номенклатурой была данная должность, что имело значение для привилегий, с этой должностью связанных. Между прочим, связь назначений и постов с партией не подлежала огласке — хотя многие должности формально были выборными, — и вся система действовала в тайне. Поэтому численность “правящего класса” определить трудно. Если цифры, которые приводит Восленский, достоверны, то на районном уровне номенклатурных работников было около трех четвертей миллиона, что вместе с их семьями (если учесть низкую рождаемость среди славян) дает цифру в 2,5–3 млн. человек, или около 1% от общей численности населения. Однако Восленский, видимо, упускает из виду должности, которые не были прямо связаны с партией, правительством или предприятиями народного хозяйства. Подсчеты, сделанные Ригби, дают цифру, которая больше чем вдвое превышает подсчеты Восленского — около 2 млн. человек, или 1,5–2% всего населения, и это без учета членов семьи. Но эти подсчеты основаны на изучении положения, сложившегося в двух относительно небольших республиках — Башкирии (автономная республика) и Грузии (союзная республика), где численность номенклатурных работников могла значительно превышать среднюю. Мои собственные подсчеты дают цифры, средние по отношению к приводившимся выше данным — однако претензии на их точность были бы слишком самонадеянными.

Если термин “правящий класс” применяется к западному обществу, то он означает владение средствами производства и возможность передавать их по наследству. У советской элиты такой собственности не было. Но через централизованную систему планирования номенклатурные работники тем не менее контролировали средства производства всей страны. И хоть этот контроль нельзя было непосредственно завещать своим наследникам, личные связи и система образования позволяли номенклатурным отпрыскам занять такие позиции, которые в будущем обеспечивали им продвижение на аналогичные посты. Некоторые члены семей представителей советского руководства сделали блестящие карьеры. Так, зять Хрущева А. И. Аджубей стал главным редактором ежедневной газеты “Известия” и членом Центрального комитета. После устранения Хрущева он, что примечательно, потерял оба поста. Сын Брежнева Юрий стал заместителем министра внешней торговли, а зять, Юрий Чурбанов, оставался заместителем министра внутренних дел до 1982 г., до скандала, связанного с повышенным интересом его жены к бриллиантам. Зять Косыгина О. О. Гвишиани возглавлял Государственный комитет по науке и технике, который должен был внедрять в советскую промышленность жизненно необходимые ей новые технологии. Сын Андропова Игорь работал в Институте США и Канады, после чего возглавил советскую делегацию на совещании в Мадриде по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Тем не менее было бы неверно сказать, что непотизм стал определяющей чертой советского партийно-государственного аппарата подобно тому, как это случилось в других обществах. Это, возможно, объясняется тем, что семья как таковая для советских лидеров имела меньшее значение, чем в большинстве других политических систем (но семейная жизнь тем не менее тщательно скрывалась от общественного мнения). Другое объяснение следует искать в той системе клиентелы* [25] , которая была описана выше и которая, вероятно, представляет собой советский аналог системы “наследования”. Эта гипотеза помогает понять, почему советской элите систематически и вполне успешно удавалось осуществлять то, что всегда и всюду делают правящие классы: передачу своего положения по наследству. Параллели с другими обществами — буржуазным, феодальным или восточным — были бы во многом неверны: советское общество являло собой новый исторический тип, и потому для адекватного его описания нам надлежит прежде всего привести в порядок терминологию.

25

Клиентела — (лат.) — покровительство. — Прим. ред.

Из приведенных доказательств следует, что причины существования централизованной системы планирования к 1970-м гг. имели не столько экономический, сколько политический характер. Даже те темпы экономического роста, что были достигнуты в 1930-х гг., теперь были недоступны даже для тяжелой промышленности. Ежегодный прирост в пятидесятых и шестидесятых годах составил 5–6%, в 1971–75 гг. он упал до 3,7% и в 1976–80 гг. — до 2,7%. По понятным причинам каждый старался в ежегодных отчетах показать хоть небольшой, но все же рост производственных показателей. Соответственно вполне закономерен вопрос: не скрывается ли за этими цифрами еще большее замедление темпов роста или даже некоторое падение производства? Конечно, в конце семидесятых годов население страны ощутило на себе, что экономические условия ухудшились, а постоянная нехватка тех или иных товаров стала еще заметнее.

Нехватка товаров, порожденная централизованным планированием, была столь велика, что бурно и пышно начала расцветать “теневая экономика”, восполнявшая недостаток необходимых населению потребительских товаров, транспортных и ремонтных услуг и т.д. В сельском хозяйстве “теневая экономика”, как было показано выше, вообще была узаконена в виде частных земельных участков и колхозных рынков. В прочих же секторах экономики она действовала совершенно нелегально. Но тем не менее по вполне понятным причинам продолжался ее бурный рост. Советский автомобилист, которому было нужно ветровое стекло или приводной ремень, быстро обнаруживал, что государственное снабжение не в состоянии ему помочь. Вместо того чтобы перестать пользоваться машиной, человек с помощью приятелей рано или поздно находил неофициальный источник снабжения, где цены были выше, но зато заказ выполнялся незамедлительно.