История военного искусства

Часто повторяемая фраза, что в средние века война была применением грубой силы, а с эпохи Возрождения она превратилась в науку, создает представления, которые, как неправильные во всех отношениях, должны быть отвергнуты. И в средние века война не была простым применением грубой силы, и после того наукой она не сделалась. Война всегда является искусством и никогда наукой сделаться не может. Отношение искусства к науке всегда может заключаться лишь в том, что искусство отдает ясный отчет в себе самом лишь путем теоретических, следовательно, научных размышлений; посредством последних оно приобретает большую способность вырабатывать своих мастеров. Мы видели, что на тактику в ее прогрессивном развитии действительно оказывало влияние научное исследование, но, конечно, она из-за этого не обратилась в "науку". Можно ли повторить это и о стратегии, или в какой мере это возможно, - покажет дальнейший ход нашего исследования.

Уже в главе, посвященной Макиавелли, мы видели, что сущность стратегии приводит нас к центральной проблеме, проблеме двойственной формы стратегии, - стратегии сокрушения и стратегии измора; и эта проблема принудительно определяет все стратегическое мышление.

Первый естественный, основной закон всякой стратегии - сосредоточить свои силы, разыскать главные силы противника, их разбить и развивать преследованием победу до тех пор, пока побежденный не подчинится воле победителя и не примет его условий, вплоть до занятия всей неприятельской страны. Такой способ ведения войны имеет предпосылкой достаточное превосходство сил; но может быть случай, когда превосходство сил у одной стороны достаточно для того, чтобы одержать первую большую победу, и, тем не менее, оно недостаточно для того, чтобы занять всю территорию противника или хотя бы для того, чтобы осадить его столицу. Силы могут также находиться в таком равновесии, что с самого начала можно ожидать лишь скромных успехов и что все надежды должны быть направлены не столько на то, чтобы сокрушить неприятеля, сколько на то, чтобы путем нанесения ему ударов и ущерба всякого рода довести его до такого упадка и утомления, что он, наконец, предпочтет принять условия победителя, который в этом случае должен, конечно, проявить известную умеренность. Это и есть система стратегии измора, великая проблема которой всегда сводится к вопросу, следует или нет стремиться к тактическому решению - сражению - с его опасностями и потерями, и окупят ли ожидаемые от победы выгоды риск нашей ставки? Если в одном случае главная задача полководца - употребить всю силу своего духа и всю свою энергию на то, чтобы добыть при развязке для своей армии возможно большие преимущества и довести свою победу до высшей точки, то в другом случае его соображения направляются на то, в каком месте и каким образом ему удастся особенно чувствительно ущемить неприятеля, оградив собственную армию, страну и народ от ущерба. Он будет задаваться рядом вопросов: осадить ли ему такую-то крепость, занять ли известную позицию, отрезать ли противнику подвоз провианта, напасть ли на отделившуюся часть неприятельской армии, отвратить ли от неприятеля союзника, привлечь ли на собственную сторону союзника, и, главное, не представляется ли условий и удобного случая нанести поражение главным силам противника. Таким образом, сражение играет определенную роль и в стратегии сокрушения и в стратегии измора, но с той разницей, что в первой оно представляет единственное, все превосходящее, все прочее поглощающее средство, а во второй - лишь одно из средств, имеющихся на выбор наряду с другими. Возможность довести противника и без боя до того, что он примет условия, которых мы добиваемся, приводит в конечных своих последствиях к чисто маневренной стратегии, которая стремилась бы вести войну без кровопролития. Такая чисто маневренная стратегия представляет, однако, лишь диалектический плод фантазии, а не реальное явление в мировой военной истории. Если бы даже одна сторона и задалась целью - вести подобную войну, то она все-таки не будет знать, так же ли мыслит и противная сторона и останется ли она при этих мыслях. Поэтому призрак возможного решительного сражения всегда маячит на заднем плане даже у очень не любящих кровопролития полководцев, и стратегию измора никоим образом нельзя рассматривать как чисто маневренную стратегию; на нее скорее приходится смотреть как на способ ведения войны, содержащий в себе внутреннее противоречив. Ее принцип - полярный или двухполюсный.

Уже в древности мы познакомились с антитезой стратегии сокрушения и стратегии измора; теперь вновь, с нарождением новой формы войны, сейчас же возникает и эта проблема. Когда швейцарцы спускались со своих гор в соседние области, у них, естественно, не было иного принципа, как возможно скорее разыскать неприятеля, его атаковать и разбить. Но именно этот принцип и мог быть обращен против них. Все знали, что они всегда стремятся поскорее попасть домой, да и их нанимателям нелегко было долгое время выплачивать им жалование. Поэтому, когда удавалось уклониться от их атаки и отсидеться на неприступной позиции, можно было надеяться выиграть кампанию без риска и без сражения. На это рассчитывал Ля Тремуйль, когда в 1513 г. он осаждал Новару и ему донесли, что на выручку осажденным приближается швейцарская: армия. Он мог бы пойти навстречу этой армии, дабы разбить ее раньше, чем она успеет соединиться с гарнизоном Новары. Ля Тремуйль отверг эту мысль и отошел от города для того, чтобы путем маневрирования связать швейцарцев; однако они его догнали и разбили. Но скоро опыт показал, что такой победой далеко не всегда выигрывается война. Итак, целесообразно ли давать сражение? Мы видели, как сила мышления самого Макиавелли становилась в тупик перед этой проблемой и оказывалась не в состоянии ее разрешить. Логика его мышления приводила его к стратегии сокрушения; античная традиция, в лице Вегеция, рекомендовала стратегию измора. Как на практике, так и в теории последняя одержала верх. Наиболее сильное, непосредственное действие оказала победа имперцев при Павии. Взятый в плен король Франциск должен был принять по Мадридскому мирному договору самые тягостные условия. Однако по прошествии немногих лет, если не все, то существенные приобретения, доставленные этим миром победителю, снова были им утрачены, и можно было задать вопрос, окупилась ли в данном случае ставка.

Сражение при Павии в 1525 г. было последней крупной развязкой этой военной эпохи. Войны продолжались, но целые кампании протекали без единого настоящего сражения, и когда таковое происходило, как например при Черезоле (1544 г.), то последствий оно не имело.

Для полководца, желающего избежать сражения, всегда нетрудно найти позицию, подступы к которой так затруднительны, что противник, даже при значительном численном превосходстве, предпочитает отказаться от такого дерзания. Естественные преимущества местности еще усиливаются полевыми укреплениями. Поэтому стратегическое наступление

необязательно имеет своей кульминационной точкой сражение; часто оно истощается в простом выигрыше пространства, в оккупации области, которую можно использовать. Излюбленным объектом военных действий являлась осада и взятие какой-либо крепости, обладание которой уже дает возможность господствовать над целой областью и ставит противника перед задачей снова ее завоевать, если он хочет получить ее обратно при заключении мира. Все это получает тем большее распространение, чем более укрепляется в господствующем мнении сознание рискованности бросать вызов боевому счастью и чем менее оснований ожидать от противника, чтобы он силой атаковал мало-мальски крепкую позицию. Захватить такие позиции можно было также с помощью удачного маневрирования, между тем как от непосредственного проигрыша сражения, если он не сопровождался в то же время значительными потерями земель и крепостей, неприятель мог сравнительно скоро оправиться. Ведь простая затяжка военных действий, заставляющая обе стороны нести крупные расходы, может скорее привести к намеченной цели войны, если одна из сторон раньше другой увидит дно своего кошелька и вследствие этого будет вынуждена пойти на уступки. "Ибо война, - писал в 1664 г. некий швейцарский военный писатель, - обладает большой дырой и широкой пастью, так что где конец деньгам, там и конец игре". Каждая война в сильной степени определяется экономическим моментом, ибо без снаряжения и продовольствия сражаться нельзя; войны же наемными армиями являются преимущественно войнами экономическими, ибо эти армии вообще не имеют никакой иной базы, кроме экономической. Поэтому от Макиавелли и до Фридриха мы постоянно слышим то же самое изречение: "войну выигрывает тот, у кого сохранился последний талер в кармане"104.

Но уже Макиавелли перевернул эту фразу наизнанку, сказав, что "тот, у кого есть солдаты, может добыть себе и деньги". И то, и другое изречение одинаково верно и неверно. Когда берут верх деньги, стратегия имеет тенденцию к маневрированию; когда же господство переходит к солдату, ее влечет к сражению. Здесь наблюдается та же самая полярность, которая дана в факте, что орудие, при помощи которого должна быть достигнута политическая цель - армия, само ставится на карту и при всех обстоятельствах подвергается более или менее тяжкому ущербу. В стратегии сокрушения считают возможным не обращать внимания на это расстройство и потери, ибо надеются, что победа даст полный успех и скорое окончание, и не страшатся возвратного удара. Но при стратегии измора необходимо самым тщательным образом учитывать свои убытки. Ибо если победа, и даже повторная победа, не приведет к окончанию войны, то возникает вопрос, не станет ли сама победа спорной из-за расходов на восстановление ущерба, понесенного армией для одержания победы. Поэтому верховные хозяйства вооруженной силы весьма часто увещевают полководцев не слишком дерзать и ставят высшей целью не положительный успех, а "сохранение вооруженных сил" (salvirung der Armada), как писал курфюрст Макс Баварский своему фельдмаршалу Мерси. Имперские министры упрекали маркграфа Баденского, когда он отважно атаковал турок, что он легкомысленно жертвует войсками и что ему потребуются для каждой кампании новые армии. Особенно скаредным в отношении затрат своих войск было купеческое правительство Генеральных штатов; впрочем, и Фридрих в первой статье своих "Генеральных принципов", после описания великой ценности и удивительной боеспособности своей армии, говорит: "...с такими войсками можно было бы завоевать весь мир, если бы их победы не были для них столь же роковыми, как и для неприятеля".

Эти соображения имеют особливый вес в войнах, которые ведет коалиция, где победитель, понеся жертвы, в конце концов, пожалуй, бывает вынужден себе сказать, что выгоды-то достались не ему, а его союзникам; в особенности, может быть, потому, что победитель уже не располагает необходимыми силами, чтобы ограждать полностью собственные интересы.

Одним из важнейших вспомогательных средств этой двухполюсной стратегии являются полевые укрепления. Ведь уже Карл Смелый пытался прикрыть себя от швейцарцев под Муртеном и Нанси при помощи укреплений. Первое действительно современное сражение, при Чериньоле (1503 г.) в Нижней Италии между французами и испанцами, разыгралось в борьбе за вал и ров, которые испанцы наспех соорудили перед своим фронтом. С этих пор, вплоть до падения старой монархии, полевые укрепления играли роль, и порою роль решающую. Во время гугенотских войн, когда снова появилась кавалерия, по словам де Ля Ну, каждую ночь окапывались, чтобы оградить себя на всякий случай от внезапного нападения. Густав Адольф также укреплял каждую лагерную стоянку, где его армия проводила более одной ночи. Нередко все дело зависело от того, удалось ли одной из сторон опередить на несколько часов другую и соорудить укрепления, штурмовать которые последняя уже не решалась. Сражение на Белой горе было проиграно, так как нужные лопаты не были своевременно доставлены из Праги. Даун оперировал против Фридриха не иначе как с лопатой в руках. Первоначально Фридрих был противником полевых укреплений, ибо его войска гарантировало от внезапных нападений их проворство, а сражение он всегда стремился вести наступательно, и укрепления ему могли являться только помехой. Порою он высказывается против них даже с известной страстностью105 один из немногих вопросов, в которых он не только на практике, но и принципиально расходился со своими современниками, - и если он все-таки указывает в своих "Генеральных принципах", что "мы укрепляем свой лагерь, как некогда древние римляне", то объясняет он это тем, что укрепления предназначались для воспрепятствования ночным предприятиям столь многочисленных у неприятеля легких войск, а также дезертирству. Для прикрытия тыла во время осады (циркумвалационная линия) король готов допустить сооружение "ретраншементов", но и в этом случае он считал лучшим двинуться навстречу идущему на выручку неприятелю. В крайнем случае, после проигранного сражения или против втрое превосходящих сил неприятеля приходится прибегать и к этому средству; таким образом, когда в 1761 г. русской и австрийской армиям наконец удалось соединиться против него в Силезии, он спасся при помощи Бунцельвицских окопов. Вероятно, в результате этого опыта он изменил свой взгляд и в своих писаниях после Семилетней войны уже принципиально высказывается за сооружение полевых укреплений106.

Давать ли сражение, или не давать - при такой силе тактической обороны часто являлось вопросом, который решался не на месте, а на родине правительством, хотя могли проходить дни и недели, пока запрос, донесение о положении дел и ответ могли быть доставлены туда и обратно. В 1544 г. герцог Энгиенский послал своего начальника штаба (Мао1хе de camp), Монлюка, из Верхней Италии в Париж к королю, чтобы испросить его разрешения дать сражение. Монлюку удалось добиться такого разрешения вопреки возражениям министров; герцог Энгиенский одержал победу при Черезоле, но победа не имела никаких последствий.

Подобные же переговоры велись во время Семилетней войны между Дауном и Веной, между русскими полководцами и Петербургом.

Типичным образчиком бессильной маневренной кампании считается кампания шмалькальденцев в 1546 г.; несомненно, что союзные протестантские государи, особенно вначале, когда у императора еще вовсе не было войск, действовали слишком робко107. Но уже Ранке сказал, что гневные слова Шертелина о ландграфе Филиппе - "он не хотел укусить лисицу; все броды и рвы были для него слишком глубоки, все болота слишком широки" - не следует всегда повторять. Раз уже сложились такие стратегические взгляды, какие, как мы видели, господствовали в эту эпоху, то крайне трудно повести на крупное решительное дело армию, составленную из элементов с разнородными интересами, в которой командование не сосредоточено в одних руках. Император также, когда перевес сил оказался на его стороне, довольствовался маневрированием и в конечном счете победил не боем, а политикой, побудив герцога Морица вторгнуться в земли курфюрста Саксонского, после чего слабые союзные скрепы шмалькальденцев оказались недостаточными, чтобы удержать и сохранить объединенную армию для защиты Южной Германии. Историк этой войны, Авила, пишет по этому поводу:108 "Императору ни разу не представлялось случая дать сражение при равных, не говоря уже при более благоприятных условиях. Однако даже при равных условиях сражения ему не следовало давать, ибо подобная победа всегда сопряжена с потерями, а ослабленная, хотя и победоносная армия не была бы в состоянии привести к повиновению Германию, особенно же города"109.

Во время гугенотских войн происходили весьма кровопролитные сражения, однако стратегически они имели значение лишь стычек, ибо католическая партия, хотя и обладавшая значительным превосходством сил и победоносная на полях сражения, все же не была достаточно сильна, чтобы закончить войну полным одолением противников путем захвата всех их укрепленных пунктов.

О такое же препятствие разбились и все усилия испанцев снова покорить восставшие Нидерланды.

Стратегия Тридцатилетней войны определялась крайне сложными и часто менявшимися политическими отношениями, многочисленными укрепленными городами и все еще численно слабыми по отношению к обширным пространствам армиями. Такой человек, как Густав Адольф, обладавший грандиозной дерзостью напасть из далекого, маленького королевства на императора, который только что поверг к своим ногам всю Германию, герой, обладавший таким авторитетом и инициативой, все же оказался вынужденным продвигаться лишь осторожно, ощупью, шаг за шагом. Клаузевиц называет его "ученым полководцем, преисполненным осторожных комбинаций". "Густав Адольф, - говорит он, - никоим образом не был отважным полководцем вторжения и битв; он предпочитал искусную, маневренную, систематическую войну".

Лишь по прошествии одного года и трех месяцев после его высадки в Германии, дело дошло до решительного сражения при Брейтенфельде. Валленштейн, про "почти устрашающую энергию" которого Клаузевиц отзывается с похвалою, отмечая "граничащее со страхом преклонение перед ним всей его армии", не дал, однако, ни одного наступательного сражения. Торстенсон, наоборот, постоянно стремился к сражению, причем его стратегия принципиально не выходит, да и не могла выйти, за пределы стратегии измора. По множеству содержащихся в ней противоречий, Тридцатилетняя война чрезвычайно интересна в стратегическом отношении и представляет ряд частностей, которые еще недостаточно исследованы. Временами сила выставленных войсковых масс чрезвычайно велика; так, например, в 1627 г. император располагал 100 000 человек полностью, так же и в 1630 г. В конце 1631 г., когда снова вернулся к командованию Валленштейн, налицо было от 30 000 до 40 000 человек, а весной 1633 г. численность войск доходила до 102 000, из коих главная армия под Мюнстербергом насчитывала 43 000, к концу же кампании все еще в общем имелось 74 000110.