История всемирной литературы Т.2

И слева мне и справа твердят: не пей, Хайям!

Вино — враг веры правой, сок лоз — отрава нам.

Вино — враг веры правой? Так пей же кровь лозы.

Ведь кровь врагов лукавых нам пить велит ислам!

Движение, вечное и непрерывное, — таков абсолютный закон бытия, и Хайям славит круговорот веществ в природе: из праха вновь произрастает жизнь.

На зеленых коврах хорасанских полей

Вырастают тюльпаны из крови царей,

Вырастают фиалки из праха красавиц,

Из пленительных родинок между бровей

(Перевод Г. Плисецкого)

В ряде рубаи пафос обличения несправедливости Всевышнего переплетается с насмешкой над религиозной обрядностью. Соответственно этому — глубокое понимание достоинства человеческой личности, ее свободы:

Мы — цель и высшая вершина всей Вселенной,

Мы — наилучшая краса юдоли бренной;

Коль мирозданья круг есть некое кольцо,

В нем, без сомнения, мы — камень драгоценный.

(Перевод О. Румера)

Эстетический идеал Хайяма — это личность вольная, свободомыслящая, чистой души. Мудрость, любовь и жизнерадостность — таковы главные черты личности, которые воспевает Хайям.

Не прямо, а изящным поворотом мысли, часто неожиданным, играя полунамеками, любит Хайям раскрывать тайный замысел своего стиха. В его стихах звучат скепсис и отчаяние, вера и отрицание («не мусульманин, не еретик», «не раб, не господин», «не любовь, не мука»), он любит забрасывать читателя вопросами: «так что же делать?», «так как же быть?», «так что же дальше?». Хайям четко отличает добро от зла, но стремится, чтобы сам читатель разобрался в этом.

Единственной формой своих стихов Хайям избрал исконно народную форму четверостишия. Несколько сот переживших века его рубаи сделали бессмертным имя поэта, мечтавшего:

О, если б каждый день иметь краюху хлеба,

Над головою кров и скромный угол, где бы

Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть, —

Тогда б благословить за счастье можно б небо.

(Перевод О. Румера)

Каждое четверостишие Хайяма — это маленькая поэма. Хайям выгранил форму четверостишия, как драгоценный камень, утвердил внутренние законы рубаи, и в этой области нет ему равных.

Для верной и всесторонней оценки хайямовского рубаи нельзя обойти некоторые важнейшие особенности рубаи суфийского типа. Это прежде всего их философская окрашенность и свойственный им иносказательный, символический язык. Именно эти особенности суфийского рубаи воспринял Хайям, творчески синтезировав их с достижениями светского рубаи. В этом можно убедиться при формальном, внешнем сопоставлении стиля рубаи суфийского и рубаи Хайяма.

Но принципиально новое, привнесенное Хайямом и определившее «скачок» рубаи состоит в том, что, широко используя и синтезируя художественные достижения предшествующих рубаи, как светских, так и суфийских, поэт от отдельных философских элементов светского рубаи и от философских, но религиозно-суфийских рубаи перешел к произведениям научно-философским, рационалистическим в своей мировоззренческой основе.

Поэзия на языке фарси, развившаяся на Северо-Западе Ирана, в Азербайджане, с XI в. дает несомненные доказательства существовавших тогда тесных культурных связей с восточноиранской поэзией, именуемой часто хорасанской школой. Недаром многие стихи известного азербайджанского поэта XI в. Катрана составители антологии впоследствии приписывали родоначальнику персидско-таджикской классической литературы Рудаки. Однако азербайджанская фарсиязычная поэзия, несомненно обогатившая в целом поэзию на фарси, существенно отличалась от восточноиранской поэзии, что прежде всего выражалось в стиле. В жанровом плане такого отличия не было. Как в восточноиранской, так и в азербайджанской литературе доминируют лирические жанры, в особенности касыда, как панегирическая, так и сатирическая. Исключение составляет Низами Ганджеви (1141—1203), чье творчество явилось вершиной развития гуманистических тенденций в фарсиязычной литературе XII в., особенно его знаменитая «Хамса» («Пятерица»). Для произведений Низами характерно осуществление своеобразного синтеза всего, что было передового у его предшественников, и в частности идейно-художественная разработка социальной утопии. Десятки авторов, писавших на фарси, на турецком, узбекском, туркменском, азербайджанском, курдском и других языках вплоть до начала XX в., вдохновлялись сюжетами его «Пятерицы» («Хамса»), преломляя их в духе своего времени. Значение творчества Низами далеко выходит за рамки азербайджанской литературы, его произведения занимают одно из первых мест в фарсиязычной литературе средних веков (подробнее о Низами см. в главе «Азербайджанская литература»).

Одним из замечательных поэтов фарсиязычной поэзии был Джалал-ад-Дин Руми (1207—1279).

Руми родом из Балха (ныне Афганистан); в детстве, во время приближения орд Чингисхана, покинул родной край и со своим отцом, видным богословом, прибыл в Малую Азию, в Конийский султанат. Здесь он окончил медресе и вскоре стал проповедником созданной им суфийской системы. Она отличается пантеизмом и гуманистическим поклонением человеческому сердцу как высшему благу.

Как и все суфийские поэты, Руми использовал сублимированные эротические образы плотской любви для метафорического выражения слияния человека с божеством, которое возможно в экстатическом состоянии. Для возбуждения экстаза суфийские братства устраивали радения с музыкой, пением и танцами-кружениями. Все это отразилось в творчестве Руми, прежде всего в его газелях. Газели — импровизации,

рожденные во время радений, отличаются особой музыкальностью и напевностью стиха. Они передавались устно в мелодическом исполнении и лишь позже были записаны и объединены в «Диване кабир», или, иначе, «Диване Шамса Табризи». Наставник Руми, странствующий дервиш Шамс из Табриза («Солнце из Табриза»), был убит. В память о нем Руми составил свой первый сборник стихов «Газель под аккомпанемент лютни».

О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен!

В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен.

Еще курилось бытие, еще слагался мир,

А я, друзья, уж был влюблен!..

(Перевод И. Сельвинского)

Возведение в категорию «божественного» человека и любви, выражаемое метафорически и воспринимаемое как высокая поэзия, ярко передано в газели:

Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг!

Мне кажется, что я в него до глубины проник.

Я сотни обликов создал — и всем я душу дал,

Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик.

О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?

Самум ли, против снов моих идущий напрямик?

Душа тобой напоена, пропитана тобой,

Пронизана, растворена и стала как двойник...

(Перевод Е. Дунаевского)

Особую известность принесла Руми большая поэма из шести книг, подписанная на этот раз его именем. Он диктовал ее, как и все стихи, своим ученикам в течение десяти лет. Поэма «Духовное маснави» состоит из притч и проповеди. Руми выступает здесь как создатель суфийской системы, сочетающей пантеизм и монистическо-мистическую концепцию.

В человеке живет не только плотское, но и духовное начало, дающее основание для обожествления человека. Обожествление связано с постигающим разумом (душою), средоточие которого — сердце, а средство постижения — любовь. Постижение божества путем отождествления с ним доступно любому. Руми отбрасывает мусульманскую обрядность. В одной притче Муса (библейский Моисей) слышит, как пастух обращается к богу: «Где ты? Пусть бы я твою голову расчесывал, пусть бы я кожаные лапти шил тебе, частым швом их строчил. Пусть бы я тебе платье шил, твои вши убивал, молоко тебе приносил, о Достопочтенный!...О Ты, в жертву которому пусть пойдут все мои козы!..» Муса возмущен и укоряет пастуха: «Еще не став мусульманином, ты уж стал вероотступником!» Но когда убитый горем пастух уходит в пустыню, то господь говорит Мусе, что вера пастуха ему дороже проповеди пророка: «Ибо сердце есть сущность, а речь — это просто случайные слова...». Муса догоняет пастуха, просит прощения и провозглашает, что добрые чувства и есть истинная вера. В других притчах Руми развивает мысль, что выше всех языков — язык сердца, а хорошие дела составляют общую веру людей мира. Руми против идеи предопределения: господь вложил в душу человека добро и зло, и человек волен выбирать то или другое.