История всемирной литературы Т.7

Геббель поддерживает наиболее крайнюю индивидуалистическую концепцию романтизма. Неверие в массы сочетается у него с убеждением, что двигателем исторического развития является выдающаяся личность. Недаром он преклонялся перед Наполеоном, считая его деятельность «самым значительным явлением последнего тысячелетия». При этом Геббель развивал трагическую концепцию, согласно которой человек вообще обречен на одиночество, изначально отчужден от мирового целого.

В отличие от Геббеля, Вагнер проницательнее и исторически конкретнее подходит к пониманию трагедии личности. Этот историзм проявляется не в выборе сюжета: Вагнер еще более, чем Геббель, абстрагируется от современного быта и уводит зрителя и слушателя даже за пределы исторического прошлого, обращаясь к древнейшим мифам. Но на этом условно-мифологическом материале Вагнер ставит и решает острые вопросы современности. Лежащие в основе «Кольца Нибелунгов» идеи сближают ее создателя с самыми выдающимися европейскими художниками второй половины XIX в. Известно, как страшил Достоевского разрушительный импульс, скрывающийся в натуре человека, «сверхсильной» индивидуальности, и как неприязненно он относился к байроническому герою, к гордому отщепенцу. Жажда самоутверждения, противопоставление своего «я» людям и существованию приводят, по Достоевскому, к утрате человеческого не только в самой личности, но и в жизни. Именно так, как трагическую версию истории человечества, рожденную буржуазным веком, как космическое бедствие, как роковое нисхождение человека в бездну раскрывает ту же коллизию Вагнер.

Трагические концепции мира у Геббеля и Вагнера по-разному воплощают отрицание окружающей действительности, отсюда — разочарование и пессимизм.

Характерна судьба наследия Артура Шопенгауэра (1788—1860). Его хорошо знали Жан Поль, Гёте, Шамиссо. Но его главный труд «Мир как воля и представление», вышедший в 1819 г., не вызвал у современников интереса. Развивая идеалистические моменты философии Канта, Шопенгауэр создал свое учение, согласно которому отрицалось и всякое познание мира, и способность мира к развитию. Этот пессимистический постулат не могли принять не только Гёте, стоящий на позициях просветительского оптимизма, но и романтики, неизменно подчеркивавшие диалектику добра и зла в мире и в человеческом сознании.

Но в первые же годы после поражения революции 1848 г. идеи Шопенгауэра оказались созвучными настроениям немецких писателей, в том числе и той части, которая стояла на передовых, демократических позициях. Характерно, что внимание Вагнера к книге Шопенгауэра привлек Г. Гервег. В Шопенгауэре Вагнеру, несомненно, близко понимание мира как тщетно стремящейся к полному воплощению воли, как противоположности покоя, неудовлетворимого стремления, страсти, страдания. Ни один из писателей, проявивших интерес к Шопенгауэру — ни Геббель, ни Вагнер, ни Раабе, — не стал шопенгауэрианцем в точном смысле этого слова, они откликнулись на общую тональность его философии, восприняли отдельные ее аспекты.

Плоский оптимизм насаждали в ту эпоху как раз официальные литераторы Пруссии и новой империи. Оптимизм сочетался с пропагандой национализма и шовинизма, с ненавистью к любым «смутьянам». Он имел при этом несколько вариантов, в том числе либерально-буржуазный, оптимизм новых хозяев жизни, которым было еще временами трудно при засилье юнкерства, но которые, приспособляясь, верили в свое конечное торжество. Делаются попытки идеализировать предпринимателя, представить его как созидателя, носителя материального прогресса.

Бестселлером на долгие годы в Германии стал роман Густава Фрейтага (1816—1895) «Приход и расход» (1855). Он расходился в десятках подарочных изданий, его вручали молодым людям наряду с Библией как учебник жизни. Наивная символика была заложена в самом имени главного героя — Вольфарт (что означает «добрый путь»). Это добропорядочный, честный юноша, который начинает свой путь конторским учеником и только благодаря своей добросовестности и трудолюбию становится владельцем большой торговой фирмы. Антитезой Вольфарту изображены, с одной стороны, презирающие всякий труд дворяне, а с другой — ловкий и не совсем чистоплотный в своих коммерческих операциях еврей Итциг: идеализация немецкого коммерсанта не обошлась без шовинистического выпада. И это не было случайностью, а отражало характерную черту официальной немецкой идеологии.

Уроженец Силезии (в 1839—1847 гг. — приват-доцент университета в Бреслау), Фрейтаг был свидетелем острых социальных конфликтов (в том числе «голодного бунта» в 1847 г.) в этой прусской провинции. Но в классовых битвах он всегда видел лишь нарушение общественного порядка и был наивно убежден, что каждому жизнь предоставляет равные возможности и каждый, как его Вольфарт, может достигнуть благосостояния упорным честным трудом. Образу купца и предпринимателя он даже придает героические черты и поднимается до пафоса, когда живописует горы ящиков и тюков на товарном дворе.

В этом смысле роман «Приход и расход» — одна из вершин охранительной литературы — антагонистически противостоит сатирической повести «Наброски из немецкой торговой жизни» Г. Веерта, в то время известной лишь узкому кругу читателей. Любопытно, что имя преуспевающего капиталиста у Веерта тоже символично — Прейс (т. е. цена), но эта символика имела иной подтекст — цена как единственный критерий человеческого достоинства.

Заметное место в официальной литературе Германии занимала историческая тема. Вдохновителями тенденциозного изображения прошлого были историки Генрих Трейчке (1834—1896) и Феликс Дан (1834—1912). Выступая в роли непререкаемых научных авторитетов, они внушали мысль о превосходстве немецкой нации. Ф. Дан был также автором исторических романов, фальсифицирующих историю древних германцев.

«Классиком опруссаченной Германии» назвал Фр. Меринг автора исторических драм Эрнста Вильденбруха (1845—1909). Казенный оптимизм особенно восторжествовал в пору создания империи. Правящим классам нетрудно было использовать давно жившее в народе стремление к единству для оправдания и прославления реакционного режима, осуществившего это объединение.

Нетрудно понять, что мыслящие писатели Германии, сохранявшие приверженность демократическим идеалам, ощущали себя одиночками, причем это ощущение подчас было весьма трагичным.

Большой интерес представляют суждения К. Маркса и Ф. Энгельса по вопросам эстетики и истории литературы, высказанные в 50—80-х годах. В то время они не получили широкого распространения, явились достоянием лишь узкого круга лиц, были собраны и опубликованы только в 30-х годах XX в. Но теперь, в перспективе истории, отчетливо вырисовывается их огромное значение как совершенно нового этапа в мировой эстетике. В своих суждениях и выводах К. Маркс и Ф. Энгельс опирались на весь опыт всемирного художественного развития. Современная им немецкая литература после 1848 г. давала мало материала для широких теоретических обобщений. Но самая слабость ее — порождение неблагоприятных общественных условий — давала пищу для размышлений. Поэтому существенно важно отметить, что многие высказывания основоположников марксизма, получившие позднее общетеоретический вес и значение, имели непосредственным поводом те или иные факты немецкой истории литературы и шире — культуры.

Так, до революции 1848 г. среди высказываний Маркса и Энгельса мы не встречаем критических упреков в адрес Шиллера. Известно, что на страницах «Рейнской газеты» в период, когда ею руководил молодой Маркс, имя Шиллера повторялось только с восторженной интонацией. Почти все крупные политические поэты 40-х годов видели в Шиллере своего предшественника и учителя. Пафос Шиллера был близок энтузиазму деятелей немецкой революционной драматургии 40-х годов. Но когда (спустя десять лет после поражения революции) отмечался юбилей Шиллера, опасный смысл приобрели попытки немецких либералов провозгласить Шиллера своим пророком и учителем, при этом бунтарству героев его ранних драм полемически противопоставлялся образ маркиза Позы. С этим и связано настороженное отношение К. Маркса и Ф. Энгельса к юбилейным торжествам 1859 г.

Но существует и другая сторона вопроса. Осмысляя художественный опыт XIX в., основоположники марксизма не могли не видеть, что традиция Шиллера была недостаточна для писателя, который стремится отобразить процессы, происходящие в современном мире. Отсюда упреки в адрес Ф. Лассаля по поводу того, что он слишком поддавался обаянию шиллеровской манеры, настойчивый совет автору исторической драмы «Франц фон Зикинген» больше следовать опыту Шекспира, чем Шиллера. Традиция Шиллера не отвергается полностью, более того, с нею Ф. Энгельс связывает принципы высокой идейности литературы: «...полное слияние большой идейной глубины, осознанного исторического содержания, которые Вы не без основания приписываете немецкой драме» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 29. С. 492), но при этом подвергается критике самый метод Шиллера, что особенно четко выступает в формулировке К. Маркса («основным твоим недостатком я считаю то, что ты пишешь по-шиллеровски, превращая индивидуумы в простые рупоры духа времени» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 29. С. 484). В конечном счете это суждение Маркса означает признание недостаточности в новых условиях эстетических принципов просветительского реализма, поскольку в методе Шиллера отмечается именно та черта, которая сближает его с другими писателями «века разума».