История
Шрифт:
1 См. III 18,1. О третьем городе — Антиссе — см. III28,2.
2 См. III28,2.
36. Когда пленники и Салеф прибыли в Афины, афиняне немедленно казнили Салефа1, хотя он предлагал оказать им различные услуги и, между прочим, вызвался побудить пелопоннесцев уйти из все еще бывшей в осаде Платеи2. Затем афиняне начали обсуждать в народном собрании участь остальных пленников. В раздражении народ решил казнить не только пленников, присланных в Афины, но также всех взрослых митиленцев на острове, детей же и женщин продать в рабство. Отпадение митиленцев вообще казалось афинянам тем более непростительным поступком, что те не были подданными афинян, как остальные восставшие, а свободными. Усилилось негодование афинян еще и от того, что пелопоннесская эскадра рискнула прийти на помощь в Ионию3. Это привело афинян к убеждению, что восстание не вспыхнуло внезапно, а было давно подготовлено по заранее задуманному плану. Итак, афиняне отправили к Пахету триеру сообщить решение народа и приказ немедленно покончить с митиленцами. Однако на следующий день афинян охватило нечто вроде раскаяния. После спокойного размышления их вчерашнее решение, обрекавшее на гибель не только виновных, но и весь город, показалось им жестоким и чрезмерным. Послы митиленцев, находившиеся в Афинах, и их афинские друзья, заметив перемену настроения народа, убедили власти вторично поставить вопрос на обсуждение народного собрания. Им удалось сделать это тем легче, что властям было ясно, что большинство граждан желает получить возможность пересмотреть свое решение. Тотчас же было созвано народное собрание, на котором были высказаны различные мнения, и, между прочим, также снова выступил Клеон4, сын Клеенета, который на предшествующем собрании провел решение, осуждавшее митиленцев на смерть. Этот человек вообще был самым неистовым из
1 Ср. IV 57,3–4.
2 III 20–24.
3 III 32.
4 Первое упоминание о знаменитом демагоге, противнике Перикла.
37. «Мне и прежде уже нередко приходилось убеждаться в неспособности демократии властвовать над другими государствами, но особенно это стало ясно теперь, при виде вашего раскаяния относительно приговора над митиленцами. Не испытывая страха и подозрительности1 в повседневных сношениях друг с другом, вы столь же доверчиво относитесь и к союзникам. И если вы, поддавшись уговорам или из сострадания совершите ошибку, то будьте уверены, что такое мягкосердечие вам самим принесет лишь опасности, благодарности же от союзников вы никакой не получите. Не забывайте, что ваше владычество над союзниками — это тирания2, осуществляемая против воли ваших подданных, которые злоумышляют против вас. Они повинуются вам отнюдь не за то, что вы угождаете им себе во вред. На их дружбу вы не можете рассчитывать: они подчиняются, лишь уступая силе. Но хуже всего постоянные колебания и перемены решений. Мы должны знать, что государства, хотя и с менее совершенными, но твердыми законами (но соблюдающие их), могущественнее тех, где законы превосходны, но бессильны. Ведь необразованность при наличии благонамеренности3 полезнее умственности, связанной с вольномыслием4. Действительно, более простые и немудрящие люди, как правило, гораздо лучшие граждане, чем люди более образованные. Ведь те желают казаться умнее законов5. В народном собрании они всегда желают брать верх по общественным делам, как будто не существует других предметов, по которым они могли бы выказать свою мудрость, а государству их умствование обычно приносит вред. Напротив, простые люди не приписывают себе исключительных способностей и поэтому не считают себя умнее законов. Они не берутся критиковать то, что правильно сказал другой. Будучи скорее беспристрастными судьями, чем участниками прений, они большей частью поступают правильно. Так надо действовать и нам6, то есть, не увлекаясь состязанием в красноречии и не стремясь блеснуть своим умом, давать советы афинскому народу, выступая перед вашим собранием согласно собственным убеждениям.
1 Ср. II 37, 2; 39,1 (Перикл) и VII69, 2 (Никий). Нечто подобное находим в речи коринфян в Спарте (1168,1).
2 Букв.: «тирания». Клеон еще усиливает слова Перикла (II 63,2).
3 См. I 84, 3 (речь Архидама). «Самодисциплина» (умеренность) — асофрооиуу] — доблесть, которую особенно выдвигали сторонники олигархии.
4 Это качества таких людей, как Алкивиад, которых Клеон боялся и ненавидел. Клеон вообще терпеть не мог новой молодежи, получившей блестящее софистическое образование (см.: Aristoph. Nub., 545–549).
5 Ср. I 84,3 (речь Архидама).
6 Т. е. ведущим политикам, вождям народа.
38. Я остаюсь при моем прежнем мнении1 и удивляюсь тем, кто вновь назначил собрание по делу митиленцев и побудил таким образом отсрочить решение скорее в интересах виновных, чем в наших. Ведь спустя некоторое время гнев пострадавшего смягчается2, и он менее строго карает обидчика, а наказание, непосредственно следующее за совершенным преступлением, ведет вернее всего к необходимому возмездию. Меня поражает и тот, кто пытается возражать мне, решаясь доказывать, что преступления митиленцев благодетельны для нас, а наши неудачи вредят союзникам. Ясно одно: либо, уверенный в своем красноречии, он должен оспаривать ваше вчерашнее единодушное решение, утверждая, что оно было вынесено неправильно, либо, руководствуясь корыстью, будет стараться соблазнить и провести вас искусно составленной софистической речью. В таких риторических состязаниях город награду присуждает другим, тогда как опасные последствия своего решения принимает на себя. И вина за это лежит на вас, потому что вы плохо устраиваете эти состязания, вы, которые привыкли быть зрителями, когда произносят речи, и слушателями, когда вершатся государственные дела3. О возможности выполнить предполагаемые в будущем предприятия вы судите так, как вам их представит оратор-краснобай, между тем как действительные факты вы оцениваете не на основании того, что вы сами видите, а того, что о них вам скажут искусные критики. Вы легко поддаетесь обману под воздействием новых идей4, а следовать раз принятому решению не хотите. Вы — рабы всего необычайного и ненавистники того, что вошло в обычай. Каждый из вас стремится по возможности сам выступать с речами. Если он не может быть хорошим оратором, то желает хотя бы поспорить с таковым, чтобы не показалось, что он лишь разделяет его взгляды. Вы подхватываете с похвалой каждое острое слово, стремясь предугадать то, что за ним последует, но слишком ограниченны, чтобы заранее взвесить возможные последствия решений. Вы предаетесь мечтаниям, пренебрегая действительностью, в которой мы живем. Одним словом, вы одержимы страстью слушать речи, уподобляясь скорее слушателям софистов, чем людям, обсуждающим государственные дела.
1 Ср. слова Перикла (II61,2).
2 См. II87,3.
3 Этот пассаж написан в манере Горгия с парисосой (равенством колонов) и гомеотоелевтоном (созвучием окончаний). Все это очень трудно передать в русском переводе.
4 Ср.: Arostoph. Nub., 547–548. В этой речи у Фукидида содержится единственное прямое упоминание о софистах.
39. Я попытаюсь отвратить вас от этих заблуждений и показать, что митиленцы, как ни один город, причинили вам величайший вред. Я могу еще извинить тех союзников, кому наше господство слишком в тягость, или восставших под давлением врага. Эти же люди, сидя за крепкими стенами на своем острове, открытом для нападения наших врагов только с моря (да и здесь достаточно защищенные своим сильным флотом), были независимыми и пользовались с нашей стороны особым уважением1, и все же поступили таким образом. Что же другое они сделали, как не коварно напали на нас? Ведь их поступок нельзя назвать восстанием (ибо слово «восстание» предполагает наличие угнетения). Разве они не старались, вместе с нашими смертельными врагами, нас погубить? И, право, такой образ действий гораздо хуже, чем если бы они, движимые честолюбием, самостоятельно подняли оружие на нас. Их ничему не научила участь соседей, чье восстание было уже раньше подавлено нами2, и благосостояние, которым они до сих пор пользовались, не удержало их от того, чтобы пойти навстречу гибели. Они дерзко доверились будущему, проникшись надеждами, которые превышали их силы, хотя и уступали их намерениям, и потому начали войну, поставив силу выше справедливости. Ведь они напали на нас в тот момент, когда могли рассчитывать на победу3, хотя мы и не сделали им ничего дурного. Так, чрезмерное счастье, неожиданно выпадающее какому-нибудь городу, обычно порождает заносчивость и нечестие. И, как правило, счастье, добытое разумным расчетом, более прочно, нежели неожиданное, и, можно сказать, приносит не только благополучие, но и благоразумие. Нам давно уже следовало бы обходиться с митиленцами, не оказывая им предпочтения перед остальными союзниками, и тогда они не дошли бы до такой наглости. Ведь люди вообще по своей натуре склонны презирать заискивающих перед ними и, напротив, уважают тех, кто им не потакает. Пусть же они понесут хотя бы теперь заслуженную кару. Вы не должны, возлагая вину за восстание только на олигархов, оставлять безнаказанным народ. Ведь на нас-то они напали единодушно, тогда как оставив олигархов и перейдя на нашу сторону, все они, как и прежде, жили бы в независимом городе. Однако народ решил, что меньше риска поладить с олигархами, разделив с ними опасность, и потому присоединился к восстанию. Смотрите же: если вы будете одинаково взыскивать и с восставших добровольно союзников, и с тех, кто вынужден к этому врагами, то кто же из них, видя, что успех сулит свободу, а при неудаче ему не грозит неумолимая кара, не восстанет даже по пустячному поводу? Нам же в борьбе с каждым восставшим городом, напротив, придется рисковать всем нашим добром и жизнью. Если мы, даже победив, снова подчиним какой-нибудь разоренный город, то все-таки останемся без доходов, от которых и зависит наше могущество. А в случае неудачи мы наживем себе новых врагов, кроме уже существующих, и нам придется бороться с собственными союзниками, в то время как нам нужно воевать с нашими нынешними врагами.
1 Ср. собственные слова митиленцев (III9, 3; 11,3).
2 I 98, 4; 99.
3 III 3,1; 13, 3.
40. Поэтому не следует подавать им надежду, что нас можно речами или подкупом склонить к тому, чтобы объяснить их проступок человеческой слабостью, а потому считать простительным. Простить
можно ущерб, причиненный неумышленно, но они напали на нас не неумышленно, а с обдуманными злыми намерениями. Поэтому, как и в первый раз, так и теперь, я решительно настаиваю на оставлении в силе уже принятого решения и убеждаю вас не поддаться трем вреднейшим для великой державы слабостям — жалости, увлечению красноречием и великодушию. Ведь проявлять жалость следует к отвечающим жалостью, а не расточать его людям, безжалостным к нам, которые в силу обстоятельств всегда будут нашими врагами. Ораторы, услаждающие ваш слух своим красноречием, найдут случай для этого при обсуждении менее важных дел, когда городу не придется так дорого платить за краткое удовольствие послушать их хорошо вознагражденные речи. Наконец, великодушие уместно по отношению к тем, кто может его надлежащим образом оценить, но не к людям, которые, несмотря ни на что, по-прежнему останутся врагами. Одним словом, послушавшись меня, поступите с митиленцами по их заслугам, и это пойдет вам самим на пользу. Если же вы примете иное решение, то благодарности от них вы не получите, но скорее сами себе вынесете приговор. Ведь если они восстали по справедливости, то вы не вправе господствовать над ними. Но если вы все-таки намерены, не заботясь о справедливости, властвовать, то вам ничего не остается, как покарать их на таком же основании. Иначе вам придется отказаться от господства над союзниками и мирно красоваться своим великодушием1. Итак, избежав заговора, будьте также безжалостны к этим заговорщикам, как и они к вам, и отплатите им тем же. Подумайте о том, что они непременно сделали бы с вами, одержав победу, тем более что были нападающей стороной. Ведь те, кто нападает на других без достаточного повода, преследуют их до конца, опасаясь мести уцелевших врагов. Действительно, противник, беспричинно подвергшийся нападению и недобитый, гораздо опаснее врага, одинаково с нападающим виновного в войне. Итак, не предайте самих себя, вспомните, как они расправились бы с вами, если бы одержали верх. Отомстите им теперь за то, чем они грозили вам. Не проявляйте мягкосердечия и не забывайте, что вы сами были на волосок от гибели. Покарайте их по заслугам и покажите остальным союзникам на примере митиленцев, что карой за восстание будет смерть. Когда они уяснят себе это, то вы сможете более энергично обратиться против ваших настоящих врагов пелопоннесцев, не отвлекаясь борьбой с собственными союзниками».1 Опять заимствование из речи Перикла (II63,2–3).
41. Так сказал Клеон. После него выступил Диодот1, сын Евкрата, бывший уже на предшествующем собрании главным противником постановления о казни митиленцев, и сказал следующее.
1 О Диодоте ничего не известно. Отец его, быть может, был фабрикантом канатов (или торговцем пенькой). Возможно, Диодот был стратегом 432 г. до н. э. и одним из преемников Перикла (см.: Gomme A. W., III, 313).
42. «Я не порицаю тех, кто вновь внес на обсуждение вопрос о митиленцах, и не одобряю противников повторного обсуждения столь важных дел. По моему мнению, больше всего препятствуют правильным решениям два обстоятельства— поспешность и раздражение. Первое, обычно, — следствие безрассудства, а второе — грубости и недальновидности. И всякий, кто возражает против того, что речи — учителя дел1, тот либо неразумен, либо преследует личные корыстные цели. Он неразумен, если не видит, что другим путем, кроме обсуждения, нельзя предусмотреть будущее, и лично заинтересован, если захочет провести позорную меру, и, понимая, что ему не удастся словами скрасить некрасивое дело, думает дерзкой клеветой запугать противников и слушателей. Но самое подлое — это еще и подозревать противника в том, что он подкуплен деньгами. Ведь если оратора обвиняют только в том, что он плохо разбирается в деле, и ему приходится уйти, не убедивши слушателей, то его считают глупцом, но не бесчестным плутом. Если же на него возведено подозрение, то никакая убедительность его речи не снимет с него этого подозрения, а если он не убедит слушателей, то его обвиняют не только в глупости, но и в нечестности и в плутовстве. При таком положении город может только пострадать2, потому что страх лишает его лучших советников. Город был бы более благополучен, если бы подобные люди были плохими ораторами: ведь тогда они не могли бы вводить в заблуждение сограждан, навязывая им неразумные решения. Хороший гражданин должен доказывать свою правоту не путем запугивания противника, а в честном споре как равный с равным. Государству благоустроенному не следует ни возвеличивать почестями того, кто подает добрые советы, ни умалять почет, которым он пользуется; равно как того, чьи предложения отвергнуты, не следует не только наказывать, но и бесславить. Тогда никакой удачливый оратор не станет заискивать перед народом против своего убеждения, ради того, чтобы добиться еще большего почета, и ни один потерпевший неуспех не вздумает теми же средствами привлечь расположение толпы.
1 Ср. похожую мысль в речи Перикла (II40,2).
2 Против Клеона; см. III38,3. Спор Клеона с Диодотом идет не только о судьбе Митилены, но и о поведении ораторов в народном собрании.
43. Мы же поступаем как раз наоборот, и даже еще хуже. Если кто-либо дает хороший совет, но при этом возникает подозрение, что он соблюдает тем самым свои личные интересы, то мы готовы ради этого недостоверного подозрения лишить государство явной выгоды. Дело дошло до того, что даже наилучший совет, если он высказан прямо, без риторических ухищрений, вызывает не меньше подозрений, чем дурной. И не только тот, кто желает вести народ по самому опасному пути, вынужден добиваться народного расположения обманом, но и честному человеку приходится прибегать ко лжи, чтобы приобрести доверие к себе. И только здесь, в нашем городе, невозможно открыто и честно служить государству, потому что мы слишком умны и от этого чрезмерно недоверчивы. Действительно, всякому, кто явно делает добро государству, афиняне отплачивают за это подозрением, что он втайне желает чем-то поживиться. Все же и при таких обстоятельствах, когда дело идет о важнейших решениях, вам придется признать, что мы, ораторы, несколько дальновиднее вас, взгляд которых ограничен кратковременным сроком обсуждения. И вам следует помнить, что мы ответственны за наши советы и предложения, тогда как вы за то, что слушаете, не отвечаете ни перед кем. Ведь если бы тот, кто подает плохие советы, и тот, кто следует им, несли одинаковую ответственность за последствия, то ваши приговоры были бы умереннее и осторожнее. Теперь же в случае неудачных последствий принятого совета, вы в раздражении караете советника за одну его ошибку, а вашу собственную ошибку прощаете себе, если ее разделяют многие.
44. Я выступил здесь вовсе не в качестве защитника митиленцев или их обвинителя. Ведь спор у нас идет (если только рассудить правильно) не об их виновности, а о том, какое решение нам следует принять в наших собственных интересах. Если даже я и докажу, что митиленцы совершили тягчайшее преступление, то все же не стану из-за этого требовать казни, если только эта мера не в наших интересах. С другой стороны, если бы я и счел проступок митиленцев до некоторой степени простительным, то не просил бы пощады для них, раз это нам во вред. По-моему, нам следует, принимая решение, думать скорее о будущем, чем о настоящем моменте. И если Клеон особенно настаивает, что смертная казнь (если мы ее постановим) будет целесообразной мерой и в будущем обеспечит нас от восстаний союзников, то и я, исходя из целесообразности для будущего, решительно утверждаю обратное. И я надеюсь, что вы не позволите ввести себя в заблуждение мнимой справедливостью доводов Клеона и не отвергнете моих полезных предложений. Вы раздражены на митиленцев, и поэтому вас могут увлечь доводы Клеона, более отвечающие этому вашему справедливому раздражению. Мы, однако, не ведем против них судебного процесса и должны рассуждать здесь не о справедливости, а о том, как нам полезнее в наших же интересах поступить с ними.
45. За многие преступления, даже менее тяжкие, чем проступок митиленцев, государства карают смертной казнью1. Однако люди все-таки не оставляют надежды на успех своих предприятий, даже с риском для жизни. Действительно, никто не пойдет на рискованное предприятие, зная заранее, что его постигнет неудача. И какой город начнет восстание, считая, что не добьется успеха либо своими силами, либо с чужой помощью? По своей натуре все люди склонны совершать недозволенные проступки как в частной, так и в общественной жизни, и никакой закон не удержит их от этого. Государства перепробовали всевозможные карательные меры, все время усиливая их, в надежде, что будут меньше страдать от деяний преступников. В древности кары даже за тягчайшие преступления, вероятно, были более мягкими, но со временем почти все наказания были заменены смертной казнью, так как законы постоянно нарушали. Однако и от этой меры преступления не уменьшились. Итак, следовало бы либо придумать еще более страшные кары, либо признать, что вообще никаким наказанием преступника не устрашить: то бедность, угнетая человека, внушает ему дерзкую отвагу, то избыток, в сочетании с высокомерием и самомнением возбуждает в нем стремление искать еще большего. Точно так же и в других житейских обстоятельствах, в каждом в отдельности, снова и снова с некоей неодолимой силой разжигаются в человеке слепые страсти и заставляют его рисковать. Ко всему присоединяются увлечение и надежда: первое влечет человека вперед, внушая преступные замыслы, а вторая, следуя за ним, манит щедростью судьбы. И эти невидимые силы гораздо сильнее действуют на человека, чем зрелище страшных казней. Кроме того, и счастливый случай не менее содействует ослеплению людей: ведь он появляется совершенно неожиданно и толкает людей даже с недостаточными средствами на опасные предприятия. А государства еще больше людей поддаются этому соблазну, поскольку дело идет о важнейших вопросах— о свободе или о господстве над другими, и каждый отдельный человек в сообществе со всеми преувеличивает свои силы. Одним словом, просто невозможно и глупо2 было бы предположить, что суровыми законами или другими средствами устрашения люди в силах удержать других людей от поступков, к которым они склонны по своей натуре.