Истребители
Шрифт:
— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.
— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.
— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…
— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку
Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…
Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.
Вырвался общий вздох облегчения.
Кто-то проговорил:
— Нужно бы пораньше сюда подскочить.
— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.
Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…
— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.
— Правильно! — поддержали другие.
— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.
Полуторка тронулась.
По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.
Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.
— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.
Кузов полуторки разом опустел.
— Комиссар! Давай из шланга! — сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.
Я взялся за шланг.
— Ух, хорошо! — крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.
— Жору, братцы, треба почище вымыть, — сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.
— Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..
— Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!
— А копна с мышкой?
— Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! — под одобрительный смех закончил Красноюрченко.
…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.
Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.
Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:
— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…
— Да,
все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…
— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.
Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого — вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.
— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.
— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!
— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.
— Вид хорош, посмотрим, как харч!
Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.
— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.
— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.
Но его дипломатия не удалась.
— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.
— Рис всю дорогу…
— Ох и надоело, братцы…
Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).
Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.
— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.
Это произвело впечатление.
Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:
— Всем по сорок девять грамм, а тебе, — он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, — восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.
— Да ты и себя не обошел! — заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.
— Жора, помалкивай! — оборвал его тамада. — Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.
Потом обратился к повару:
— Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.
— Да вы что, — удивился усач. — Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..
— Папаша, мы никогда его не пили, — с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. — Я, например, впервые его вижу.
Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.
Трубаченко поднял кружку и предложил: