Истребители
Шрифт:
Майор вспоминает случай, когда он сам, увлекшись погоней, едва не поплатился жизнью. Выразительные жесты смуглых ладоней, несколько точных фраз — и перед нами возникает реальная обстановка боя. Необходимость осмотрительности становится почти физически ощутимой. Я невольно оглядываюсь назад, словно стараюсь увидеть, откуда ему, рассказчику, когда-то угрожала опасность…
В заключение майор Герасимов напомнил, что японские истребители очень легкие, весят всего около 1300 килограммов, поэтому маневреннее наших, посоветовал облегчить И-16. В частности, порекомендовал снять с самолетов все кислородное оборудование, некоторые приборы, а также и радиооборудование. Правда, только на двух наших самолетах стояли приемники, но их сняли еще в Забайкалье. Радиооборудование снимали не потому, что недооценивали, и не потому, что оно громоздкое. Оно просто не работало и оказалось бесполезным грузом.
Кто знает,
Окончив беседу, Герасимов, сидевший на земле, разжался, словно пружина; его крепкая, рослая фигура выпрямилась. Мы все тоже поднялись. Прощаясь, он окинул нас дружеским взглядом и сказал попросту:
— Вот, братцы-ленинградцы, поимейте в виду мои советы, может, и пригодятся.
Мы смотрели ему вслед с уважением, почти благоговением. Кто-то из летчиков, подражая голосу Герасимова, тенорком произнес: «Ну, братцы-ленинградцы, можете расходиться». Это обращение «братцы-ленинградцы», перенятое у наших боевых инструкторов, стало потом ходячим среди истребителей…
Командный пункт эскадрильи размещался в полевой палатке, натянутой над неглубоким котлованом, служившим укрытием на случай налета вражеской авиации. Справа и слева от входа были оставлены земляные уступы, застланные постелями, — это командиру и мне для дневного отдыха, а земляной выступ в середине служил столом. В жару борта палатки поднимались, и она походила на большой зонт. Теперь вечерело, полотно было опущено.
Василий Васильевич сидел на своей кровати и что-то писал. Старший техник Табелов кричал в телефонную трубку:
— Поймите же: нельзя открыто хранить набитые ленты и снаряды. Роса, ветер, попадает песок, будут задержки при стрельбе… Срочно нужна палатка. Хорошо! Жду!.. Не задерживайте!
Василий Васильевич, договорившись со штабом полка о моем вылете для опробования мотора после регламентных работ, предупредил:
— Только долго не крутись. Темнота застанет… Возле самолета я снял свой меховой жилет и передал Васильеву:
— Не замерзну, на высоту не пойду.
— А то бы завтра утречком слетали, — сказал осторожный и всегда рассудительный техник, глядя на низкое солнце.
— То, что можно сделать сегодня, не откладывай на завтра, — и я стал застегивать парашют. — Если обнаружу неисправность, за ночь устранишь.
Мотор запустился легко и заработал ритмично, ровно. Опробовав двигатель на полных оборотах, я показал Васильеву большой палец, что означало: «Все в порядке!» Потом махнул руками в стороны: «Убрать из-под колес колодки!»
Когда взлетел, солнце уже скрылось, и на землю опускалась темнота. Сделав две бочки, я хотел было идти на посадку, как вдруг заметил впереди себя на большой высоте оранжевые, белые и черные бутоны. Они стояли неподвижно, края их были разорваны. «Что за чудо?». Мне никогда еще не приходилось видеть в небе такую странную картину. Я рассматривал ее с острым любопытством. .. Да ведь это бьет зенитная артиллерия! Начальник штаба полка предупреждал, что разноцветными разрывами будет указываться направление, в котором должны следовать наши истребители, — направление на воздушного противника.
Я стал вглядываться в сторону разрывов.
Лохматых пятен на небе становилось все больше и больше. Некоторые из них начали расползаться, исчезать. Вдруг среди разрывов мелькнула серебристая точка. Вражеский самолет!
Позабыв все на свете, я устремился за ним. Разведчик! Сейчас уничтожу.
Сектор газа давно отведен до отказа, а я все жму на него; ноги с силой уперлись в педали, как бы помогая самолету, и все мое тело подалось вперед… Сближение происходило слишком медленно. Я оказался на одной высоте с разведчиком. Отжимаю ручку «от себя», чтобы увеличить скорость, но желаемого результата не достигаю. Разведчик делает крутой поворот вправо. Стремясь к нему приблизиться, я резко срезаю угол, подворачиваюсь. Крен слишком велик, мой самолет скользит, я снова теряю высоту. Почему разведчик, да еще с неубирающимися шасси, уходит от истребителя? Начинаю нервничать, спешу схватить врага в прицел, но разведчик так далек от меня, что тонкие нити прицела почти закрывают его. Неужели не собью? Неужели уйдет? Нажимаю гашетки. Пушки и пулеметы молчат. «Раззява! — мысленно упрекаю себя. — Ты позабыл подготовиться к стрельбе!» Быстрое движение руки — оружие перезаряжено. Снова прицеливаюсь. Мои движения резки и торопливы, разведчик не дается, выскальзывает из прицела, как ртутный шарик… Но вот он, вот он, пойман!.. Длинный сноп красных и зеленых трассирующих пуль летит ему в догон, проходит ниже, пропадает… Я вижу это и немедленно беру поправку, как раз такую, как нужно. Вторая очередь, третья… В кабине пахнет пороховой гарью. Бурление пушек и
пулеметов. Мои светящиеся трассы, кажется, пронзают врага. С нетерпением ожидаю его падения. Сейчас, ну!.. А он, словно заговоренный от смерти, покачал крыльями и, подзадоривая меня, сделал горку, еще больше себя обезопасив…Я не знал в тот момент, что этот японский самолет, недавно выпущенный, имел на высоте большую скорость, чем И-16… Мои 400 снарядов и 1500 патронов были израсходованы. Оружие замолчало. Я перезарядил его в бессильном отчаянии и нажал на спуск, уже не целясь. Сиротливая зеленая нитка протянулась вниз, в темноту.
«Что такое?» И тут что-то дрогнуло внутри у меня при виде черной бездны под крылом. Земля не просматривалась. Слева чуть рдело небо, бледно мерцал горизонт. Я впился в затухающую полоску зари, будто в моей власти ее задержать; она быстро бледнела, растворялась, гасла. Справа стеной поднималась тьма. В погоне за разведчиком я шел на высоту, где еще было светло, и не заметил, как на земле наступила ночь.
«Где я?» Леденящий ужас резанул по сердцу. Почему-то прежде всего вспомнил Сергея Лазо, сожженного японцами в паровозной топке, потом летчика республиканской Испании Тархова, плененного фашистами: его тело, разрезанное на куски, было сброшено в мешке на парашюте, прямо на Мадрид…
Весь пыл бесплодной погони за разведчиком угас. Несколько секунд я летел в полной растерянности, ничего не предпринимая. Вихрь печальных мыслей сковал волю.
Прибор показывал 7600 метров высоты, но я не ощущал ни кислородного голодания, ни холода — страх, как бы не оказаться в японском плену, заглушал все. Слова майора Герасимова об осмотрительности наполнились новым, физически ощутимым смыслом. Как глупо все получилось! Мне стало обидно за свою горячность… Взяв себя в руки, силился припомнить, где летел. Ни время взлета, ни курса, с каким сломя голову погнался за разведчиком, не запомнил, и теперь ничто не могло мне помочь в ориентировке, хотя бы приблизительно определить местонахождение.
Кроме тьмы, спрятавшей землю, внизу ничего нельзя было обнаружить. Когда я суетливо озирался по сторонам, самолет накренялся то на одно крыло, то на другое, стрелка компаса разболталась… Правильны ли ее показания? «Паникуешь! — сказал я себе с упреком. — Компас врать не может: здесь никаких магнитных аномалий нет. А девиацию сам устранял. Действуй по правилам!»
Самовнушение подействовало.
Засек по часам время, с большим трудом прекратил беспорядочное колебание компаса, отсчитал курс полета, стал снижаться. Растерянность, парализовавшая волю, пропала. Мысль заработала четко и ясно. Припомнив, что помчался за разведчиком, а потом рванулся вправо, я по карте приближенно взял направление на свой аэродром. Теперь жизнь действительно была поставлена на карту.
Время тянулось поразительно медленно. Десять минут полета показались вечностью. В кабине стало темно. Стрелки приборов и надписи без специальной подсветки различались плохо. Попытка включить освещение кабины не удалась: самолет не был подготовлен к ночным полетам.
2000 метров. Нигде ни огонька, словно подо мною и впереди все вымерло. Глаза жадно ищут хотя бы какой-нибудь маячок света — тщетно, не за что зацепиться. Горизонт пропал, определять свое положение в пространстве не по чему. Управлять самолетом в темноте стало трудно, я должен смотреть за приборами и искать свой аэродром. Руки нервно дрожат. Чувство одиночества, полной оторванности от мира отдается тупой, саднящей болью. Лететь по прямой мучительно. То и дело ловлю себя на желании свернуть влево, свернуть вправо; в стороне, мне кажется, непрерывно мерцают спасительные огоньки. Но это — самообман. Неужели начинаются галлюцинации? Во тьме прежде мне никогда не приходилось летать. Ночью все делается подозрительным, незнакомым, даже мой самолет — он вроде бы стал другим, в нем появилось какое-то странное своенравие. Сомнения душат, неуверенность и мнительность порождают безотчетный страх и суету, слепят глаза, сковывают ум. Хватаешься за первую подвернувшуюся мысль. Ох, уж это ожидание! Спасение в спокойствии и выдержке.
Часы показали, что обратный полет продолжается пятнадцать минут. В этот момент мне стало ясно, каким будет финал: горючее кончится, и я повалюсь во тьму с неработающим мотором. Только бы не на территорию противника. Небо кажется куда добрее и ближе, чем притаившаяся внизу земля. Продолжать полет с прежним курсом можно не более пяти минут, в противном случае я перемахну восточный выступ Монголии и окажусь в Маньчжурии. Надо садиться. Но как?
Ночью я еще никогда не производил посадки на скоростном истребителе. Неужели удар о землю и всему конец? Решаю: встать в вираж и наблюдать, не появится ли где ракета. На аэродроме сейчас наверняка дают сигналы… Но из опасения привлечь внимание японцев их может и не быть. Тогда, выработав горючее, прыгну на парашюте…