Итальянец

— Столько времени прошло, что он может забыть об этой исповеди, — возразил Винченцо.

— Не беспокойтесь, он ее не забыл, — ответил монах.

— Но позволит ли ему его совесть нарушить тайну исповеди?

— Суд прикажет ему сделать это и, таким образом, снимет грех с его души за разглашение тайны исповеди, — сурово сказал монах. — Он не посмеет ослушаться приказа суда. Далее вы должны потребовать призвать к ответу отца Скедони за все те злодейства, которые раскроет исповедник Ансальдо.

Монах умолк, ожидая от Винченцо ответа.

— Как могу я это сделать по подстрекательству незнакомого мне человека? Ни совесть, ни обыкновенная осторожность не позволят мне говорить то, что я не могу подтвердить доказательствами. Это верно, что у меня есть основания считать Скедони своим врагом, но я не могу быть несправедливым даже к своему врагу. У меня нет никаких доказательств, что он граф ди Бруно и повинен в тех преступлениях, о которых вы говорили. Я не хочу, чтобы меня использовали для вызова кого-либо в суд, где невинность не может найти защиты, а для осуждения на смерть достаточно всего лишь подозрения.

— Значит, вы подвергаете сомнению все, что я вам сказал? — надменно произнес монах.

— Как могу я верить, не имея доказательств? — защищался Винченцо.

— Есть вещи, не требующие доказательств. В вашем случае все именно так. Вам следует только сделать заявление суду. Я же свидетельствую перед Богом и людьми, что все, что я сказал, — сущая правда, — торжественно произнес монах, повысив голос.

Винченцо вздрогнул, увидев, каким недобрым огнем зажглись глаза монаха. Но выдержка не изменила юноше, и он бесстрашно спросил:

— Кто же тот, кто так уверенно свидетельствует? Почему мои заявления должны основываться на свидетельствах какого-то незнакомца? Почему по его требованию я должен обвинить другого, даже не зная его вины?

— Вас не просят выдвигать обвинения. Вы должны лишь потребовать вызова в суд тех, кто может сделать это.

— Однако я должен помогать им в этом, не так ли? А если обвинения окажутся ложными? — горячо возражал юноша. — Если вы так уверены в их достоверности, почему сами не можете вызвать на суд священника Ансальдо?

— Я сделаю даже больше, — ответил монах.

— Но и это тоже, надеюсь?

— Я сам буду на суде. — Это было сказано столь торжественно и подчеркнуто, что даже напугало Винченцо, однако он быстро спросил:

— В качестве свидетеля?

— Да, в качестве несчастного свидетеля, — как-то странно ответил монах.

— Разве свидетель не может потребовать у суда вызова любого, кого сочтет нужным? — неуверенно спросил юноша.

— Может, — ответил монах.

— Тогда почему вы просите меня, совершенно незнакомого вам человека, о том, что можете сделать сами?

— Не надо более вопросов, — остановил его монах. — А теперь скажите, вы сделаете суду заявления?

— Последствия моих заявлений могут оказаться столь серьезными, что я предпочитаю, чтобы это сделали вы.

— Когда я приказываю, вы должны повиноваться, — промолвил монах, грозно посмотрев на него.

Винченцо, испугавшись, попробовал вновь объяснить причину своего отказа. Он не хотел участвовать в этом странном деле.

— Я не знаю вас, святой отец, не знаю и священника Ансальдо, которого вы мне приказываете вызвать в суд, — оправдывался он.

— Теперь вы узнаете меня, — мрачно промолвил монах и вынул кинжал.

Винченцо с ужасом вспомнил сон.

— Взгляните на эти темные пятна, — промолвил монах, показывая ему клинок.

Винченцо увидел на лезвии кинжала следы запекшейся крови.

— Эта кровь должна спасти вас. Это неопровержимое свидетельство правды. Завтра вечером мы встретимся в камере пыток, вернее, в камере смерти.

Сказав это, он повернулся и, пока Винченцо приходил в себя, исчез. Наступившая полная тишина свидетельствовала о том, что Винченцо опять остался один.

Он просидел в глубоком раздумье до самого рассвета, пока наконец не отворилась дверь и не вошел тюремщик, принесший завтрак — кружку воды и кусок хлеба.

Винченцо, не выдержав, спросил у него, как зовут человека, посетившего ночью его темницу. Тот с таким удивлением посмотрел на него, что Винченцо повторил свой вопрос.

— Я нес дежурство с часу ночи. В темницу никто не входил, синьор.

Винченцо пристально посмотрел на стража, но ни вид, ни поведение последнего не свидетельствовали о том, что он говорит неправду. И все же трудно было поверить, что визит монаха мог остаться незамеченным.

— Ты слышал какой-нибудь шум ночью или все было тихо? — расспрашивал юноша.

— Я слышал, как колокол отбивал время в храме Святого Доминика, — ответил страж. — И как менялись часовые.

— Непонятно, — размышлял Винченцо. — А чьи-нибудь шаги или голоса?

Страж снисходительно улыбнулся:

— Я слышал только, как обменивались паролем часовые.

— А ты уверен, что это были часовые? Как ты их узнал?

— Сменяясь, они называют пароль, кроме того, слышно было, как бряцает оружие.

— А их шаги отличаются от шагов других?

— У них тяжелая походка, и к тому же их обувь подкована железом. Почему вы спрашиваете меня об этом, синьор?

— Ты охранял дверь моей темницы, не так ли?

— Да, синьор.

— И ты не слышал ни единого звука, доносившегося из этой камеры, или голосов?

— Нет, синьор.

— Не бойся, приятель, я тебя не выдам. Признайся, ты заснул?

— Со мной был мой напарник, синьор. Он, по-вашему, тоже спал? А если бы так, то без ключей в камеру не войти, а ключи были у нас.

— Ну, их легко можно было взять у спящего человека. Но можешь положиться на меня, я вас не выдам.

— Что? — воскликнул в негодовании тюремщик. — Я три года несу службу в тюрьме инквизиции и не позволю какому-то еретику обвинять меня в нерадивом исполнении своих обязанностей!