Итальянская новелла ХХ века

Когда я провожаю Елену на станцию, еще стоит ночь. Или едва пробивается над крышами бледная полоска рассвета. Однако свет фонаря перед колесом скользит по уличному асфальту в глубокой темноте. Прижатая усталым сном людей и холодом, ночь тяжело лежит на земле.

В городском лабиринте есть бесконечное множество улиц, ведущих к станции. Иногда я выбираю непривычный маршрут по улицам — не тем, какими езжу всегда, и представляю себе, что еду по незнакомому городу. Вот маленькая площадь, на ней готическая церковка с высокой заостренной крышей, как в холодных странах. Проезжая мимо нее, я воображаю, будто нахожусь в каком-то северном городке, будто женился на местной женщине и она говорит на чужом для меня языке. И вот в этом незнакомом городе я на заре провожаю жену на станцию. Когда я не вижу больше готической церкви, я придумываю что-нибудь другое. Я могу позволить себе удовольствие представить себя в каком угодно городе мира, и в северном полушарии, и в Австралии, и вообще на любом континенте. И по улицам этих городов я на заре провожаю жену на станцию.

Мне неожиданно приходят на память названия стран, связанные с маленькими картинками на марках, — Канада, Чили, Турция, Малайя, Латвия. В детстве я начал собирать марки, потом забросил это занятие, потому что не мог покупать наиболее красивые и редкие из них. По маркам я выучил названия далеких стран и городов, которые именно потому, что они были далекими, моя фантазия окружала ореолом легендарности… Светлый конус от моего фонаря скользит по асфальту, и я воображаю, что еду по улицам Канберры, Осло, Марселя, по окраинам Чикаго.

Нас обгоняют другие велосипедные фонари. К станции мы уже приближаемся длинной частой цепочкой скользящих по асфальту велосипедных фонарей. Так же и в Канберре, и в Осло, и в Марселе, и в Чикаго, под всеми широтами заря выстраивает цепочки велосипедных фонарей. Ради дневного заработка. Этого не было на моих марках. На марках были изображены только разные виды — горы, реки, моря или нарисованы всевозможные памятники, храмы, мавзолеи и башни. Я знал одного мальчика, который тоже собирал марки. Его звали Уго. Глядя на эти разноцветные кусочки бумаги, он тоже мечтал о путешествиях, приключениях и открытиях. Он говорил, что когда вырастет большой, то объедет весь мир. Я рассказывал ему о закатных поездах и об экспрессах, которые никогда не останавливаются, о тех поездах, на которые смотрел летними вечерами из своей кельи между деревьями. Но Уго не нравились поезда. Он бредил пароходами, трансатлантическими лайнерами и броненосцами и говорил, что хочет стать капитаном дальнего плавания. Не знаю, что сталось с Уго потом. Может быть, он колесит по свету на какой-нибудь грузовой развалюхе ради дневного заработка, не знаю. Но уж, конечно, не то, о чем он мечтал. Вероятнее же всего, он крутит педаль на улице какого-нибудь города в какой-нибудь стране, до зари торопясь на работу. И идиотски ждет какого-то освобождения. И у него, наверно, есть жена, у которой мешки под глазами, волосы жесткие, как проволока, и загрубелые руки. Из-за дневного заработка. И он уже не помнит, почему женился.

И не понимая смысла своего существования, лезет из кожи вон ради дневного заработка.

Густой, бесконечной цепочкой велосипедных фонарей мы движемся по всем улицам мира в тот предрассветный час, когда босые ноги осужденных делают последние шаги по ступеням эшафота, а монахи склоняют свои бритые головы, благодаря всевышнего за то, что он даровал людям новый день…

Мой отец поднимался на заре. Он уходил на работу прежде, чем я просыпался, и возвращался домой, когда я уже снова был в постели. Он был терпеливым человеком, мой отец, и никогда не жаловался. А может быть, он не жаловался, чтобы не огорчать меня раньше времени, но в глубине души мечтал о каком-то нелепом освобождении. Отец покупал билеты крупных лотерей и говорил, что фортуна может повернуться к любому. Но он никогда не выигрывал. Ни сантима. И продолжал уходить из дома на заре, работал до того дня, когда ушел из дома навсегда. И я каждый день встаю в пять. И мой сын будет вставать и уходить из дома на заре. Потому что рано или поздно у меня будет сын, в этом нет ничего особенного или необычного — у всех есть дети.

Елена говорит: «Когда у нас будет ребенок…» Она ждет и вся светится от радости при одной мысли об этом. Ей нравится говорить о нем, она до сих пор строит разные планы о будущем нашего ребенка, нашего сына. Она говорит, что ради него мы должны пойти на любую жертву, и уверена, что наши жертвы будут не напрасны, что мы сделаем его счастливым. Она хочет сказать, что он будет счастливее нас. Но как? Нет, я не хочу ребенка, не хочу, чтобы он любовался издали на убегающие вдаль закатные поезда и мучительно ждал свершения неосуществимых желаний, не хочу, чтобы под конец фонарик его велосипеда влился в бесконечную колонну велосипедных фонариков, принадлежащих людям, живущим ради дневного заработка. Я не хочу ребенка, не хочу сына! Я был бы рад, если бы можно было отнести его в лес и там оставить. В лесах не ездят поезда, ни вечерние, ни утренние. Он бы научился понимать зверей, охотился, переплывал реки, стал бы вожаком волчьей стаи, мудрый медведь обучил бы его лесным законам, а пантера охотничьим хитростям. Мой сын не знал бы мира богатых и бедных, не топтал бы никого и не был бы растоптан сам, он не страдал бы ни от чего, кроме естественной и неизбежной боли… Почему Елена хочет ребенка? Я тоже думал, что было бы хорошо иметь ребенка. Конечно, это хорошо. Но теперь я уже не хочу ребенка, не хочу сына!

Когда я был маленький, мне нравились поезда. Мы уезжали дважды в год, я с родителями, на рождество и летом в отпуск, и я думал, что скорые поезда — самые быстрые и красивые из всех, на то они и скорые. Однажды в наше купе вошел мужчина, с которым мой отец дружески поздоровался. Мужчина сел и почти тотчас же захрапел. Казалось, путешествие его нисколько не интересует и ни капельки не развлекает. Для меня это было нечто невероятное.

— Он каждый день ездит этой дорогой, — тихо сказал мне отец, — все это ему уже неинтересно.

— А почему он каждый день ездит этой дорогой? — спросил я.

— У него сезонка, — сказал отец.

— А у кого бывает сезонка?

Отец объяснил мне, что сезонка — это особый билет, который действителен целую неделю, иногда даже месяц, и покупают его те, кто ездит каждый день, ездит по необходимости, на работу, а не развлекаться. Мне трудно было это понять, но я больше ни о чем не спрашивал, решив про себя, что когда-нибудь у меня тоже будет сезонка, только я, конечно, не стану спать в поезде.

Сезонка, которая есть у Елены, — это маленькая черная книжечка с двенадцатью талонами — по одному на месяц — испещренная жирными печатями. В конце года железнодорожный кассир отрывает двенадцатый талон и на его место вклеивает новую книжечку с новой датой. В году триста шестьдесят пять дней, а черная книжечка Елены — словно книга судьбы, где должны быть отмечены события, происшедшие за эти триста шестьдесят пять дней, разместившиеся на двенадцати талонах. Но все события вполне поместились бы на одном талоне. Можно было бы обойтись и вовсе без талонов, просто пустой книжечкой…

Каждый день я до зари провожаю Елену на станцию. Когда я поджидаю ее вечером, мне вспоминается тот кошмарный сон, когда я увидел колеса, которые крутились, крутились, перемалывая приставшие к ним лохмотья мяса, и кровь ручейком бежала между рельсами, и я думаю, что такое может когда-нибудь случиться… И я не увижу, как Елена выходит из вагона, не буду до зари провожать ее на станцию… Не увижу ее гримасы, когда она просыпается, не увижу мешков у нее под глазами. И никогда не будет у меня сына. Я буду свободен, я буду один, и напьюсь. Все одинокие мужчины напиваются, чтобы не чувствовать одиночества. И, напиваясь, они даже бывают счастливы. Я бы тоже был счастлив, как они…

Воскресная прогулка

Было ясное весеннее воскресенье, один из тех залитых ослепительным светом и согретых теплым солнышком воскресных дней, когда на улицах, глубокими морщинами темнеющих между неприступными стенами домов, горожане, еще не расставшиеся с зимними простудами, поднимают нос к голубому небу и чуть ли не обоняют свежие, пьянящие запахи весны, вместе с ветром долетающие с цветущих полей.

В это воскресенье синьор Барнабо, старший архивариус финансового управления, обнаружил весну, как только спустил ноги с кровати. Ступив по ошибке прямо на голый пол, он вместо того, чтобы тотчас же поджать их и выругаться сквозь зубы, почувствовал, что это прикосновение ему нравится. Он сладко потянулся, поскреб грудь, между лопатками и в других местах и решил, что пойдет совершать свой утренний туалет босиком и без майки. Даже холодная вода не показалась ему неприятной, и он принялся плескаться под умывальником с таким удовольствием, с каким не плескался уже много месяцев, и словно не замечал, что ручейки воды, стекая по волосатой груди, добираются до самого пупка. Под конец он почувствовал себя таким бодрым, таким цветущим, таким довольным и этим чудесным днем, и голубым небом, которое виднелось за окном над крышей дома напротив, что, войдя в кухню, как был босиком и в одних трусах, объявил жене и детям, которые уже сидели за столом и завтракали, что сегодня после обеда они устроят хороший походец.

— Ура! — закричали ребята. — А куда мы поедем?

— Мы поедем к Крепости на трамвае, — торжественно проговорил синьор Барнабо.

— На красном трамвае?

— На красном трамвае!

Туг синьор Барнабо чихнул и, немедленно покинув кухню, направился в комнату надевать майку.

Надо сказать, что эта поездка повторялась каждый год и стала уже своего рода ритуалом, отмечавшим приход весны. И хотя на нее отводилось всего несколько послеобеденных часов в воскресный день, для семьи Барнабо она была событием чрезвычайным, а у детей вызывала такой восторг, словно была не загородной прогулкой, а кругосветным путешествием. Конечным пунктом этих поездок была выбрана Крепость, выбрана не потому, что это место было привлекательнее других красивых мест, коими изобиловали окрестности города, а потому, что оно было самым удаленным, и чтобы добраться туда, требовалось совершить долгое путешествие на трамвае. Для ребят, которые, забравшись на деревянные сиденья, становились на коленки и прижимались носами к оконным стеклам, этот час тряски, прерываемый долгими остановками на пригородных улицах, был самым большим развлечением не только тогда, когда они ехали из дому, но и на обратном пути. Синьор Барнабо и его жена сидели с чрезвычайно важным видом, то и дело призывая ребят не вертеться и не беспокоить других пассажиров. Эта поездка разбивала однообразное течение повседневной жизни супругов Барнабо, заставляла их чувствовать себя не такими, как в остальные дни, — истинными синьорами, которым вздумалось развлечься.