Итальянская новелла ХХ века

На площади Баррьера, через которую ему вновь пришлось пройти, Джорджо увидел Джованни в компании трех других рабочих. Он нерешительно приблизился к ним, заранее понимая, что каждое его слово, каждый жест теперь настолько неестественны, что непременно вызовут подозрение.

Все четверо холодно поздоровались и равнодушно посмотрели на него. Нет, ему это не померещилось со страху — никогда они еще так с ним не обращались! Они с любопытством глядели на него, но никто не произносил ни слова.

Теряя самообладание от ужаса, он сделал последнюю попытку и с нарочитой непринужденностью предложил:

— Пошли в остерию? Сегодня вечером я угощаю.

Джованни ответил:

— Они подозревают, что ты убийца с улицы Бельподжо, и до тех пор, пока ты не очистишь себя от этого подозрения, они никуда с тобой не пойдут!

Джорджо понимал, что человек, несправедливо заподозренный в таком преступлении, должен схватить за горло всякого, кто посмеет бросить ему в лицо такое оскорбительное предположение. Но он ничего не мог поделать с охватившей его дрожью — руки и ноги его не слушались, он был не в силах произнести хотя бы слово!

Рабочие удалились, с ужасом и отвращением оглядываясь на него. Их подозрение превратилось в уверенность.

Джорджо, пошатываясь, двинулся дальше.

Пройдя несколько шагов, он вдруг почувствовал, как кто-то резко стиснул ему оба запястья и чей-то голос крикнул над самым его ухом: «Именем закона!»

Он был во власти ужасной галлюцинации, хотя у него хватило здравого смысла понять, что это всего лишь галлюцинация. Он слышал ужасающий грохот, рушились какие-то гигантские предметы, до него доносились проклятия несметной толпы, а перед глазами стоял Антонио и смеялся ему прямо в лицо; Антонио не вынимал рук из карманов; должно быть, он сжимал в них свое вновь обретенное сокровище. Больше Джорджо ничего не помнил.

Очнувшись, он увидел, что лежит на своем тюфяке. В комнате находился полицейский.

Двое мужчин в штатском — один из них, невысокий и коренастый, с пухлым и добрым лицом, видимо, был старший — пересчитывали деньги, которые они уже обнаружили под тюфяком Джованни.

Тот, должно быть, помог им поднять доски, а теперь стоял в углу, и вся его поза выражала почтение. У дверей топтался второй полицейский, он сдерживал толпу, напиравшую снаружи.

— Убийца! — крикнула какая-то старуха, которой удалось наконец переступить через порог, и яростно плюнула.

Он пропал! Он не в силах был ничего отрицать, и хуже всего было то, что он даже не мог найти слов, чтобы описать пережитые им мучения, что хоть отчасти смягчило бы вину. Ведь для всех этих людей он был лишь смертоносной машиной, каждое движение которой приносило вред или грозило принести его; а между тем сам Джорджо чувствовал, что он всего только жалкая игрушка, жертва злосчастного стечения обстоятельств.

Человек с добрым лицом мягко спросил, чувствует ли он себя лучше, потом осведомился о его имени. В лице этого человека не было и следа ненависти или презрения, и, назвав свое имя, Джорджо не сводил с него глаз, чтобы не видеть толпы, бесновавшейся у дверей.

Потом человек с добрым лицом приказал полицейскому ввести женщину и владельца шляпного магазина — для опознания преступника.

— Не надо! — взмолился Джорджо, и крупные слезы потекли по его лицу. — Мне кажется, вы так добры, не надо мучить меня напрасно. Я вам скажу правду, всю правду.

Он на мгновение запнулся, словно подчиняясь инстинкту, который повелевал ему молчать ради собственного спасения, но достаточно было его собеседнику нетерпеливо передернуть плечом, и Джорджо перестал колебаться.

— Я убил Антонио, — проговорил он упавшим голосом.

По-предательски

Отправляясь к синьору Ревени, синьор Майер толком еще не решил, будет ли просить у него поддержки и помощи. Они всегда были добрыми друзьями. Поначалу у обоих ничего не было, но потом, не давая себе ни минуты отдыха, они постепенно сколотили себе значительный капитал; все это происходило в одно и то же время, но действовали они совсем в разных сферах, так что между ними никогда не возникало повода для конкуренции, и, хотя они никогда не вели общих дел, дружба, связывавшая их еще с юности, осталась незыблемой до преклонных лет. Незыблемой, но поверхностной. Жены их никогда не встречались. Сами же они ежедневно мельком встречались на бирже. Теперь обоим было уже за шестьдесят.

Проведя всю ночь без сна, Майер решился написать своему другу письмо, в котором просил о встрече; и теперь, когда он приближался к дому Ревени, в голове у него был лишь смутный план: нужно убедить друга, что тот может оказать ему помощь, ничем при этом не рискуя. Майер считал, что ему обязаны прийти на помощь. Подумать только! Долгие годы безупречной и успешной коммерческой деятельности были перечеркнуты одним неосмотрительным шагом! Нет, примириться с этим было немыслимо. Стремясь расширить поле своей деятельности, старый коммерсант поддался на уговоры и подписал контракт, которым предал себя в руки дельцов, а эти дельцы, злоупотребив кредитом, который открыла им подпись Майера, попросту сбежали из Триеста, оставив после себя лишь жалкую обстановку, не имевшую никакой ценности. Майер решил погасить все обязательства — этого требовала его репутация честного коммерсанта. Но теперь ему казалось несправедливым, что он должен расплачиваться по чужим обязательствам. Вот если бы Ревени, человек известный своей отзывчивостью, согласился хотя бы ненадолго принять на себя часть этих обязательств, положение Майера переменилось бы. Сейчас Майер не помнил, что сам он не раз отвергал подобные предложения. Он помнил (и весьма отчетливо), что подписал этот контракт (так ему, по крайней мере, теперь казалось) из человеколюбивых побуждений: он уже и думать забыл, что, подписывая контракт, был движим прежде всего желанием умножить свои доходы.

Если судьба ему улыбнется, думал Майер, Ревени сам, не ожидая просьбы, предложит свою помощь. Об этом Майер и молил судьбу. Только в этом случае он отважится изложить свой план, который Ревени примет, если будет расположен пойти на некоторый риск. Впрочем, Майеру казалось, что никакого риска-то и нет. С сущности, он ведь просит только о долгосрочном кредите и имеет все основания на него рассчитывать. Правда, он уже не молод, но все еще полон энергии, и если один раз в жизни он попался в сети, то мог бы привести сотню случаев, когда умело избегал расставленных сетей. Поэтому вести с ним дела можно безо всякого риска.

Майер поднялся по парадной лестнице дома Ревени, расположенного в центре города; с той самой минуты, когда лакей открыл перед ним двери, душою Майера владело лишь чувство зависти. Правда, и в его доме пока еще была такая же просторная и нарядная прихожая, где висели гобелены, и в его доме была уютная гостиная, застланная коврами, как та, где его ожидают Ревени с супругой и где они станут угощать его кофе. Но так будет недолго. Жена, бедняжка, уже подыскивает квартиру поменьше и поскромнее. Здесь — у Ревени — все имело солидный и надежный вид жилища, которое существует уже долго и еще долго будет существовать. У него же — у Майера — все, напротив, казалось, готово вот-вот взлететь на воздух. Все, за исключением драгоценностей жены, было еще на месте, но все предметы обстановки, казалось, готовы убежать.

Ревени был полнее Майера, и голова его побелела больше, хотя они были ровесники. Он расположился в глубоком кресле напротив Майера; гость устроился в таком же кресле, но робко примостился на самом краешке, и ему казался необыкновенно величественным восседавший перед ним человек, который всю жизнь только увеличивал да увеличивал свой капитал, ни разу не позволив уговорить себя подмахнуть такой документ, как тот, что послужил причиной разорения самого Майера.

Синьора Ревени подала кофе. Даже дома она одевалась роскошно, ее утреннее платье было обшито кружевами; платье это выглядело бы восхитительным, если бы женщина была красивее и моложе.