Итальянская новелла ХХ века

Мы окинули взглядом долину и уходящую вдаль реку. Уже совсем рассвело, но трудно было определить, обещает ли наступающий день дождь или солнце. Вертоиба с одной стороны и Лучинико и Сан-Лоренцо ди Мосса с другой зловеще дымились, но это был всего лишь туман.

— Вон где идет бой, — внезапно сказал дедушка. Он показывал пальцем куда-то в сторону Коромонса. Тетушка потянулась было за биноклем, но вдруг пушка древнего замка, — как говорили, впервые со времен Наполеона, — грозно и страшно бабахнула в столь необычный час, и долго еще потом у нас, на четвертом этаже, дрожали все стекла.

Когда мы, дети, под надзором тетушки Бенедетты, вышли на Корсо, там было полно народу. Такого скопления людей я прежде никогда не видел. Женщины с хозяйственными сумками в руках и ребятишки нашего возраста неподвижно стояли на тротуаре и глядели в небо, словно ожидая какого-то сверхъестественного знамения или кометы. Над магазинами развевались черно-желтые знамена, вывешенные по приказу властей; повсюду были расклеены воззвания на трех языках: немецком, итальянском и словенском. Возле них толпились люди, тихонько повторяя слова воззваний. День выдался чудесный; по одну сторону улицы — прохладная тень, по другую солнце, по-летнему яркое. Деревья в парках были шумные, словно за каждым листом пряталась птица. Здесь народу было поменьше. По аллеям прогуливались, взявшись под руку, «мулатки», сновали студенты лицея. Многие шутили, смеялись, покупали лакомства у знакомых уличных торговцев, как обычно, расположившихся под окнами Люблянского банка. У фонтана весело играли и мои сверстники. Казалось, они освободились от всякой власти; дома их не ждали служанки, родителей как не бывало. А главное, никаких учебников, никаких уроков в школе. Я отчаянно завидовал им, но не осмелился их позвать, увлекаемый все дальше тетушкой, которая железной хваткой сжимала мою руку.

На рынке лотки ломились от разной снеди; крестьяне сгружали с повозок прямо на тротуар уйму всяких овощей и фруктов: картофеля, репы, плюмажной капусты и даже большие корзины вишен нового урожая, по большей части еще беловатых, недозрелых. Как видно, крестьяне опустошили свои сады и огороды и продавали все, лишь бы только успеть сбыть товар: цены были такие, словно завтра наступит конец света. В рыбных рядах давка была просто невыносимой.

— Сардинки, сардинки, морской окунь, — надрывались торговки.

— Последняя рыба из Градо. Сегодня не съедите, завтра поздно будет, больше вы рыбы в глаза не увидите.

И здесь горы рыбы на мраморных прилавках вызывали мысль о полном опустошении моря.

С Пьяцца Гранде спустилась вниз легковая машина и промчалась вдоль ограды. На углу протрубила труба. Все устремились с рынка на улицы. Что случилось?

Толпа, словно камыши, в которые врезалась лодка, сразу же расступилась. Машина выкатилась на Корсо, и чья-то рука в перчатке задернула одну за другой занавески. Помнится, все повторяли чье-то имя, и я решил, что это «хозяин войны».

Домой мы возвращались через Пьяцца Гранде; ворота казармы были распахнуты, а во дворе было черным-черно от народу. Множество людей и особенно женщин, теснилось на паперти церкви Сант-Иньяцио против дворца губернатора и у стен домов, прилепившихся к холму с замком на самой вершине. Конная стража в черных мундирах пиками разгоняла людей с центра площади. Внезапно загрохотали барабаны, и из ворот казармы, колонной по четыре, стали выходить со двора люди. Большинство из них шло с непокрытой головой, многие несли под мышкой узелок с бельем. У каждого на лацкане пиджака поблескивал на солнце металлический жетон. Люди шагали понуро, и ботинки у всех были пыльные, грязные, словно после долгого пути.

— Это что, пленные? — спросила у меня Эмилиетта.

Мой кузен Борис снисходительно улыбнулся.

— Скажешь тоже, пленные!

Я растерялся и не знал, что и думать. Когда мы уже вернулись домой, мне рассказали, что это были горожане и крестьяне, годные к военной службе, которых забрали в армию по всеобщей мобилизации.

Что ни день, то новая облава в поисках новобранцев. С обоих концов Корсо ставили кордоны и хватали всех прохожих. В казарме врачи производили беглый осмотр, отпускали больных и стариков, а остальных, не дав им даже попрощаться с женами и детьми, под барабанный бой, отправляли на станцию Трансальпийской дороги. Отсюда их путь лежал в горы, затем через всю Австрию, и уже на польской границе они превращались в настоящих солдат с винтовкой и ранцем.

Все это рассказал дядюшка Одоардо, добавив, что рано или поздно и ему предстоит «этот крестный путь». Он больше не набрасывался с яростью на дедушку: лишь жалобно плакался, в отчаянье обнимал нас, отчего мы неизменно разражались слезами. Дедушка, чтобы приободрить беднягу, хлопал его по плечу и уговаривал спрятаться на чердаке или в погребе. Ведь надо переждать каких-нибудь несколько дней, потом наверняка придут итальянцы. Так жизнь в семье превратилась в беспрестанное ожидание. Долгие послеполуденные часы, которые в моей памяти слились в один бесконечный день, мы проводили у окна. Из окон нижних этажей тоже высовывались жильцы, их голоса подымались, спускались, перелетали от окна к окну.

Слухи о боях в ночь на 24 не подтвердились. Боев не было и по сей день. «Наши» наступали, не встречая сопротивления, и поэтому они продвигались вперед, крайне осторожно. Непонятно было, где же австрийские войска собираются дать бой. Дедушка клялся и божился, что австрияки укрепились в горах; в городе остался лишь небольшой гарнизон, чтобы держать в страхе недогадливых жителей. Между тем можно было бы спокойно с песнями пойти навстречу итальянцам по уже оставленной врагом долине. Если верить ему, между Горицией и Италией не осталось ни единого австрийского солдата.

Однажды всем нам, напряженно прислушивавшимся к каждому звуку, показалось, что со стороны Фриули доносится металлический звон. Не помню уж, как он отозвался во мне, но мне представилось, что это бронзовые или серебряные облачка нечаянно столкнулись в вышине.

— Это же колокола звонят! — воскликнула тетушка Бенедетта.

Звук приближался, постепенно растворяясь в воздухе, и возникал вновь еще громче, настойчивее.

Казалось, будто какой-то собор, трезвоня, несется к нам все ближе.

После каждого нового удара колоколов одна из тетушек кричала:

— Это Вилланова! А это Кормонс!

Дедушка различил звон колоколов Капривы.

— Наступление, наши наступают, — кричали люди кругом, свесившись с подоконников. Все ждали, что вот-вот ударят колокола Моссы, Лучинико и уж потом, конечно, вступят наши городские колокола — церкви Сант-Иньяцио, Сант-Андреа, Сан-Пьетро, церковь Капуцинов, духовная семинария. Но от Капривы металлическое облако поползло к югу, вдоль реки Изонцо.

— Они не рискуют форсировать реку, — сказал дедушка, — Наверно, ждут ночи…

Никто не отходил от окон, и до самого вечера жадные взоры были прикованы к долине. День был чудесный, но все же с гор доносился какой-то грохот. Мы были уверены, что в небесах зреет, грозно набирает силу буря. Внезапно земля словно разверзлась у нас за спиной.

— Это пушки бьют, — воскликнул дедушка.

— Но почему так близко?

— Где, где? — закричал я, — Хочу посмотреть пушку.