Итан Фром

Избавиться! Этот гневный выкрик был для него как бальзам на свежую рану. Ледяные небеса над ним растаяли и пролились животворным дождем. Итан взял Мэтти под руку и стал опять подыскивать всемогущее, всевыражающее слово — и опять не смог найти ничего, кроме глухого «ну, пошли»…

Они молча повернули в ту сторону, где в ночи смутно маячила фромовская лесопилка, и в полной тьме миновали проселок, окаймленный зарослями гемлока. На открытом месте было посветлее; вокруг расстилались поля, пустынные и серые под звездным небом. Тропинка то ныряла в овражек, то врезалась в сквозистую тень деревьев, сбросивших листву. Среди полей там и сям мелькали в отдалении фермерские дома, немые и холодные, как могильные камни. Ночь стояла такая тихая, что слышно было, как снег поскрипывает под ногами. Треск сучка, обломившегося под тяжестью снега далеко в лесу, разносился окрест, словно ружейный выстрел, один раз они услышали лай лисицы, и Мэтти, вздрогнув, теснее прижалась к своему провожатому и ускорила шаг.

Мало-помалу впереди стала вырисовываться купа лиственниц у ворот фромовской фермы, и, чувствуя, что путь подходит к концу, Итан снова обрел дар речи.

— Так ты не собираешься нас бросать, Мэтт?

Ему пришлось наклониться, чтобы разобрать ее сдавленный шепот:

— Куда б я тогда делась-то?..

Сами по себе эти слова резанули его, но тон, которым они были сказаны, переполнил его ликованьем. На радостях все, о чем он еще готовился спросить, вылетело у него из головы; он только крепче прижал к себе локоть Мэтт, и ему показалось, будто по его жилам струится тепло ее тела.

— Ты часом не плачешь, а, Мэтт?

— Вот еще! С какой стати! — проговорила она прерывающимся голосом.

Они свернули в ворота и стали подыматься к дому, оставив в стороне тенистый холм, где за низкой оградой виднелись покосившиеся, наполовину занесенные снегом семейные надгробия Фромов. Итан задержал на них взгляд с каким-то странным чувством. Все предыдущие годы это молчаливое сообщество как бы насмехалось над его метаниями, над его тягой к свободе и переменам. На каждом из старых могильных камней ему чудилась надпись: «Здесь мы родились, здесь и остались на веки вечные; и тебя ждет та же участь». Всякий раз по дороге домой или из дому, проходя мимо них, Итан с дрожью говорил себе: «Вот так и я — живу, пока жив, а помру — станет одним камнем больше». Но сейчас ему не думалось ни о каких переменах, и вид этого уютного маленького кладбища подействовал на него согревающе, как воплощение преемственности и незыблемости существования.

— Мы тебя никуда не отпустим, — прошептал он, мысленно объединяясь с теми, кто покоился сейчас за оградой — ведь и они когда-то любили, и они должны были помочь ему удержать ее навсегда. И, проходя мимо могил своих предков и союзников, он повторял про себя: «Мы будем жить здесь вместе, долго-долго, а когда придет время, нас похоронят рядом».

Пока они медленно одолевали подъем, он целиком отдался во власть своего воображения. Картины его будущей жизни с Мэтти нередко рисовались перед ним, и никогда он не бывал так счастлив, как в эти минуты. На полдороге Мэтти обо что-то споткнулась и уцепилась за его рукав, чтобы не упасть; от этого прикосновения по его телу разлилась волна блаженного тепла, словно мечты его уже начинали сбываться. Впервые в жизни он отважился обнять ее за талию, и она не противилась. Остаток пути до дома они не прошли, а словно проплыли по ласковой летней реке.

Зена обыкновенно отправлялась спать сразу после ужина, и теперь окна, не защищенные ставнями, зияли чернотой. Над крыльцом шелестела и раскачивалась на ветру сухая огуречная плеть — словно черная лента, которую привязывают у входа, когда в доме покойник; и в голове у Итана мелькнула мысль: «Вот был бы это траур по Зене…» И тут же он отчетливо представил себе, как его жена спит наверху, приоткрыв рот, а в стакане с водой у кровати мокнут ее искусственные зубы…

Обогнув дом и осторожно ступая между залубеневшими от мороза кустами крыжовника, они подошли к кухонной двери. Если Зена знала, что они вернутся поздно, она запиралась на ночь и подсовывала ключ под половик с наружной стороны. Но Итан не торопился открывать дверь: он был еще во власти своих грез, и рука его все еще обнимала Мэтти.

— Мэтт… — начал он, сам толком не зная, что хочет сказать.

Девушка молча высвободилась; тогда он наклонился, чтобы нашарить ключ, и тут же в испуге выпрямился: ключа не было.

Они застыли у порога, растерянно вглядываясь друг в друга сквозь морозную тьму. Раньше ничего подобного не случалось.

— Может, она просто забыла? — произнесла Мэтти дрожащим шепотом, хотя оба знали, что Зена никогда ничего не забывает.

— А может, он в снег провалился, — продолжала Мэтти, после того как они с минуту постояли, напрягая слух.

— Сам по себе? Навряд ли, — так же шепотом возразил Итан. Еще одна безумная мысль пронеслась у него в голове. А вдруг на дом напали грабители? А вдруг…

Он вновь прислушался, и на этот раз ему померещилось, что изнутри донесся какой-то отдаленный звук. Тогда он нашарил в кармане спичечный коробок и, припав на колено, чиркнул спичкой, чтобы посмотреть, нет ли на снегу у дома чужих следов.

Пригнувшись к самому порогу, он краешком глаза заметил, что из-под двери пробивается слабый свет. Кто мог расхаживать ночью в доме? Потом на лестнице послышались шаги, и снова мысль о грабителях мелькнула в его мозгу. Но тут дверь отворилась, и он увидел свою жену.

Она стояла на пороге, одной рукой придерживая на плоской груди стеганое одеяло — в другой у нее была лампа, и ее высокая, угловатая фигура резко обрисовывалась е черном дверном проеме. Лампа бросала безжалостный свет на ее дряблую шею и костлявые пальцы, сжимавшие край одеяла; на голове у нее красовался венчик из папильоток, и все выступы и впадины ее остроскулого лица приобрели вдруг пугающую рельефность. Итан, который после прогулки с Мэтти еще пребывал в краю безоблачных грез, воспринял это зрелище как необыкновенно отчетливый сон, обычно предшествующий пробуждению. Он с трудом возвратился к действительности и понял, что только сейчас впервые по-настоящему увидел свою жену.

Не говоря ни слова, она посторонилась, и Мэтти с Итаном прошли в кухню; после бодрящего морозного воздуха на них дохнуло могильным холодом.

— Ты, наверно, про нас забыла, Зена, — пошутил Итан, стряхивая с сапог снег.

— Нет. Я себя погано чувствовала, не могла уснуть.

Мэтти подошла к ней, разматывая на ходу свои платки и накидки; снова мелькнула ее малиновая шаль, отсвечиваясь в ярких губах и пылавших румянцем щеках.

— Ах, Зена, бедненькая! Может, что-нибудь нужно сделать?

— Ничего мне не нужно. — Зена демонстративно отвернулась. — Снег-то мог бы и на крыльце стряхнуть, — попрекнула она мужа.

Она вышла из кухни и, задержавшись в прихожей, подняла лампу повыше, как бы освещая им обоим путь вверх по лестнице.

Итан тоже замешкался, делая вид, что никак не может найти колок, на который он вешал свою куртку и шапку. Супружеская спальня и комната Мэтти выходили на узкую лестничную площадку дверь в дверь, и сегодня ему было особенно непереносимо на глазах у Мэтти подниматься по ступенькам вслед за женой.

— Я, пожалуй, не пойду еще спать, — сказал Итан, шагнув в сторону кухни.

Зена остановилась и смерила его взглядом.

— Побойся бога — что сейчас внизу делать?

— Надо к завтрему кой-какие счета проверить.

Она еще постояла, глядя на него в упор, и не затененная щитком лампа продолжала высвечивать в мельчайших подробностях ее брюзгливое лицо, со всеми его складками и морщинами.

— В этакую-то поздноту? Да ты прозябнешь до смерти. Печка давно прогорела.

Не отвечая, он двинулся к кухонной двери — и тут ему почудилось, что Мэтти сквозь полуопущенные ресницы кинула на него быстрый предостерегающий взгляд. Еще мгновенье — и ресницы скова опустились; девушка прошла вперед и стала подниматься по лестнице.