Иуда Искариот

 - Представляешь, Вань, за полвека, ни разу не ела. Слышала «Лосось, лосось», а не ела, – она раскраснелась от выпитого вина, весело улыбалась. – Вань, ты дома сказал, не будут волноваться, уже десять?

 - Ниночка, я говорил тебе - у нас в семье демократия. Если я задержался или вообще не пришел, значит так надо. Мы доверяем друг другу, конечно, я звоню, предупреждаю, если есть такая возможность. Не волнуйся, Ниночка, скандала деревенского не будет.

 - Почему деревенского? Мы с покойным мужем тоже верили друг другу и никогда не проверяли. Позвоню или передам с кем, тогда и телефона у нас дома не было, что задержусь на ферме, или он в поле, – Нина посмотрела в окно, в темноту.

 - Вы любили друг друга?
– Иван посмотрел Нине в глаза.

 - Как тебе сказать, Вань. Двое детей у нас, и не ругались никогда по-крупному. Ну, а любовь… Неразговорчивый он был, мой Коля. В душе любил, конечно, я видела это в заботе, во внимании. Когда я Петрушку рожала, мне кесарево делали, как он переживал. Ночевал под окном роддома. Потом уже сказал мне, что Бога просил не отнимать меня, пусть дитя возьмет, только не меня. Это и есть любовь, наверное, в ежедневном внимании, молчаливой заботе, а не то, что на языке. А я его? Уважала, конечно, а полюбить, наверное, так и не смогла. Одна, наверное, любовь дается человеку в его жизни. А кто два раза в год влюбляется, это похоть животная, а не любовь.

 - Ты меня имеешь в виду? Ты не права, Нинуль. Не поняли мы друг друга. Тогда гордые, наверное, были молодые, – Иван положил свою тяжелую ладонь на руку Нины. – Никто из нас не сделал шаг навстречу. Все могло быть по-другому.

 - Какая там гордость, Вань. Я чуть не на коленях просила тебя не уходить. Потом, уже в деревне поняла я после бессонных ночей и слез, что Сергей Сергеевич что-то сказал тебе тогда, когда ты к нему пошел за рекомендацией на должность секретаря комитета комсомола. Наверное, про деда сказал моего? Я угадала?

 Иван даже вздрогнул от слов Нины. Она посмотрела чистыми светло-карими глазами в его глаза. Иван Егорович не выдержал взгляд, опустил голову.

 - Иуда Искариот нужен всегда, – прошептал он и обхватил голову руками.

 - Что? Какой Иуда? Ты о чем, Ванечка? – глаза Нины округлились – Я тебя не понимаю.

 - Я сам себя, Нинуль, часто не понимаю. Давай сменим тему, пожалуйста, – он взял маленькую руку Нины в свои большие крестьянские ладони.

 - А руки у тебя, Ванечка, крестьянские. Хотя всю жизнь ты авторучку в руках держал, но созданы они для труда, – Нина засмеялась.

 Нежно провела рукой по лысеющей голове своего Ванечки. Боже мой, сколько лет прошло! Сколько раз рисовала она в своих мечтах их встречу. Сначала после разлуки, когда сама напросилась по распределению в самую глушь, на край области, каждую ночь представляла их встречу, и времени пройдет не так много, год – это, казалось, целая вечность. Потом уже боль притупилась, она стала реже представлять их встречу, потом семья, дети. Но все равно, эту встречу она ждала всю свою жизнь. И теперь, глядя на лысеющего, полнеющего Ивана Егоровича, она не замечала его залысин и полноты. Она видела своего Ванечку, идущего с ней, взявшись за руки, по ночному городу.

 - Знаешь, Нинуль, поехали ко мне на дачу, у меня в десяти километрах от города дача, – Иван в ожидании ответа, сжал руку Нины.

 - Нет, Ванечка, не могу я. Может потом, после приговора суда. На четверг перенесли. И остались всего два свидетеля, не явились они. Неужели они такие важные? Я даже не знаю.

 - Что адвокат говорит, Митин? Хороший мужик Федор Федорович.

 - Да, очень человечный. Он мне с пропиской в этой квартире очень помог. Я бы никогда не прошла эту бумажную стену. Закон есть вроде, но его как и нет. Необходимо еще сотню справок всяких, и человек непосвященный, конечно, никогда сам не пройдет.

 - Бюрократия в стране - наш бич, – согласился Иван.

– Можно мне закурить? Или я лучше на балкон? – спросил он у Нины.

 - Кури, я не боюсь дыма. Муж дымил по две пачки, легкие слабые, а не слушал, курил. Петрушка уже покуривает втихую. – Нина улыбнулась. – Мужиком хочет быстрее стать. Будто закурив, сразу повзрослеешь.

 - Не ругала? Рано ему, шестнадцать лет только.

 - Нет. Думаю, поумнеет, сам бросит, если бросить. Ругать буду - будет прятаться, он при мне не курит, стесняется. Привыкаю к демократии. Раз партия ведет к демократии, и нам надо идти.

 - Ниночка, не надо о партии. Нехорошо. Люди за партию жизнь отдавали, пулеметы собой закрывали, – Иван нахмурился, закурил.

 - Да не за партию, Ванечка. За народ свой, за Родину, за светлое будущее, а где оно, это будущее. Шли, шли, оказалось не туда, перестраиваться надо. В одной стране живем, а я вот про лосось только в книжке слышала. К нам на свиноферму прошлой зимой рыбу привезли мороженую. Наверное, забраковали по какой-то причине. Хек, минтай, сельдь. Ее волокли по домам упаковками. И не потому, что воры одни в совхозе, а потому, что не могут рабочие люди, не лодыри, купить себе в достатке эту рыбу в магазине. К этому нас партия вела? Я тоже член партии, а для чего вступила? Взносы платить. По разнарядке главный зоотехник должен коммунистом быть. Кто спрашивал меня о чем? Когда? План надо выполнять, перевыполнять, стране надо мясо, молоко. Надо! А каким образом все это выполняется, никогда никто и не спросил и уже не спросят, наверное. Я смотрю, магазины пустеют, все на рынке, все в три дорого. А мы там же выполняем план, сдаем мясо, молоко, – Нина разгорячилась, глаза ее от возбуждения и выпитого вина блестели.

 «Как она хороша даже в пятьдесят», – подумал Иван Егорович, какую глупость он сделал в жизни, прожив жизнь с женщиной, которую не любил.

 - Успокойся, Нинуль. Это все видят в ЦК партии, в обкомах. Вот почему и назрела необходимость перестройки. Это НЭП, который, наверное, рано отменили, а, может, его не надо было отменять совсем. Нужна конкуренция. Вот Польша отделилась. Теперь Германия, Чехословакия. Не готовы мы оказались к этому. Все боролись с трудностями войны, разрухой, голодом. Досталось России, не успевали за временем.

 - Или не хотели успевать. Весь запад газом и нефтью снабжаем, а свои деревни вымирают в десятке километров от облцентра в центре России, а в глубинках?

 - Правильно! Все это и привело к перестройке. Ты, Ниночка, как на съезде народных депутатов выступаешь, – попробовал пошутить Иван.

 - Прости, Ванечка. Я не о тебе. Ты выполнял свою работу, свой долг. Делал, как учили, что говорили, директивы и решения съездов и пленумов. Тогда кто виноват? Кто?

 - Я думаю не надо искать виноватых. Их уже искали в тридцать седьмом году. Надо перестраиваться и жить по-новому. Повернуться, наконец, лицом к человеку, – Иван встал, подошел к окну. – Не поедешь, значит, на дачу. А я печку там протопил. За тобой приехал. – Иван замолчал.

 - Прости, Ванечка! Не была я любовницей никогда, теперь, наверное, не к чему учиться. Если по-товарищески после приговора суда, я обещаю, мы поедем, посидим, поговорим.

 - Хорошо, я буду ждать. В четверг? Ты не ответила, что Федор Федорович говорит? – Иван достал новую сигарету, закурил.

 - В тюрьму не посадят, больной Володя, с головой не все в порядке. Говорит, спецбольница, сколько лет, только год или три, – Нина вытерла слезу краем полотенца, висевшего на спинке стула.