Иуда 'Тайной вечери'

– Опять он за свое!
– расхохотался живописец д'Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами.

Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.

– Вот было бы дело так дело, - сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.

– Бросьте вы это, - посоветовал Бехайм.
– Касательно веры турки народ упорный.

Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.

– Что до меня, - опять заговорил д'Оджоно, - то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.

– Но до сих пор, - вставил Мартельи, органный мастер и композитор, он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с командой.

– Чистая правда, - сказал брат Лука, не поднимая глаз от своих фигур, - и мне хочется повторить вам его слова, они стоят того, чтобы сохранить их в памяти. "О человек, дивясь сложению и устройству человеческого тела, помни, что это тело ничто в сравнении с душою, в нем живущей. Ибо оная, чем бы ни являлась, есть дело Божие. Вот почему не препятствуй ей жить в Его творении, по воле Его и промыслу, и не позволяй твоему гневу и злобе разрушить даже одну жизнь. Ибо воистину тот, кто не ценит жизнь, недостоин обладать ею".

– Кто такой этот мессир Леонардо?
– осведомился Бехайм.
– Второй раз за нынешний вечер слышу о нем. Это он отлил в бронзе коня покойного герцога? Н-да, словами он, во всяком случае, пользуется весьма умело.

– Да, он же, - ответил д'Оджоно.
– Он учил меня искусству живописи, и всем, что умею, я обязан ему. Другого такого, как он, ни вам, ни кому иному не сыскать. Ибо и натура не способна второй раз создать такого человека.

– Он и наружностью замечателен, - сообщил Симони.
– Возможно, вы еще сегодня увидите его. Ведь он знает, что брат Лука, когда бывает в Милане, все вечера проводит здесь, в "Барашке".

– С этакой уверенностью этого обо мне утверждать нельзя, - возразил брат Лука.
– По крайней мере, если иметь в виду ту уверенность, какую математика даст людям, опирающимся на ее законы. Потому что иногда я вечером сижу в "Колокольчике". Но там столешницы очень уж гладкие, мел к ним не пристает.

Бехайм вспомнил, что вообще-то пришел сюда не ради мессира Леонардо, и, хлопоча о своем деле, вновь пристал к Манчино, который аккурат покончил с ужином.

– Что же касается этой девушки...
– начал он.

– Какой девушки?
– спросил Манчино, глядя на него поверх своих мисок.

– Которая проходила мимо рынка и улыбнулась вам.

– Тише! Ни слова о ней!
– прошептал Манчино и беспокойно зыркиул на резчика и на д'Оджоно, которые рассуждали с братом Лукой о "Барашке", "Колокольчике" и математике.

– Может, скажете, как ее зовут?
– предложил Бехайм.
– Сделайте одолжение, как мужчина мужчине.

– Молчите о ней, прошу вас, - сказал Манчино очень тихо, но тоном, не сулящим ничего хорошего.

– Или как мне ее найти, - продолжал Бехайм, упрямо не желая отступиться от своего намерения.

– Этого я не знаю, - сказал Манчино чуть громче, но все же так, что слышать его мог один только Бехайм.
– Зато отлично знаю, что будет с вами: на четвереньках домой поползете, так я вас отделаю.

– Сударь!
– возмутился Бехайм.
– Вы слишком много себе позволяете!

– Эгей! Что тут стряслось?
– воскликнул художник д'Оджоно, внимание которого привлекли последние слова Бехайма, произнесенные довольно громко.
– Никак ссора?

– Ссора? Ну это как посмотреть, - ответил Манчино, пристально глядя на Бехайма и сжимая ладонью рукоять кинжала.
– Я сказал, что надо бы открыть окно и проветрить, а этот господин считает, что открывать незачем. Ну и бог с ним, с окном, пускай остается закрыто.

– Боже мой, да открывайте на здоровье, если вам угодно, - буркнул Бехайм и допил вино, а Манчино убрал руку с кинжала.

Воцарилось молчание, и, чтобы положить ему конец, д'Оджоно спросил:

– Вы в Милане по делам?

– Не совсем, - объяснил Бехайм.
– Мне нужно взыскать деньги с человека, который уже много лет не возвращает долг.

– За небольшое вознаграждение, - сказал Манчино, будто между ними ничего не произошло, - я взыщу для вас должок. Вам незачем себя утруждать, доверьте это мне. Вы же знаете, я всегда готов вам услужить.

Бехайм решил было, что Манчино насмехается, и посмотрел на него с досадой, но тем и ограничился. Он выпил слишком много вина, и в голове уже изрядно шумело, однако ж он покуда властвовал своими поступками и словами и не желал иметь ничего общего с человеком, который чуть что хватается за кинжал. И потому заговорил о своем деле с д'Оджоно:

– Человек, который задолжал мне деньги, флорентиец, но теперь живет в Милане. Зовут его Бернардо Боччетта. Может, вы мне скажете, где его найти.

Вместо ответа д'Оджоно запрокинул голову и громко расхохотался, а мгновение спустя хохотали уже все. Слова немца, как видно, показались им весьма забавными. Не смеялся только Манчино. Он глаз не сводил с Бехайма, и в чертах его сквозили изумление и озабоченность.

– Не понимаю, что тут смешного, - возмутился Бехайм.
– Он должен мне семнадцать дукатов. Семнадцать неподдельных, полновесных дукатов.

– Сразу видно, сударь, что вы нездешний, - объяснил д'Оджоно.
– Вы не знаете этого Боччетту, а то бы употребили свое время на более прибыльные сделки.

– Что вы хотите этим сказать?
– спросил Бехайм.

– Что денежки ваши пропали, все равно что в воду канули. Каждое слово, будто нож, пронзало сердце Бехайма. Он призадумался, потом сказал:

– Зачем говорить чепуху! У меня есть бумага, подтверждающая справедливость моего требования.

– Храните ее как зеницу ока!
– посоветовал д'Оджоно.

– Не премину, - ответил Бехайм, еле ворочая языком, потому что вино все сильнее шумело у него в голове.
– Она стоит семнадцать дукатов.

– Гроша ломаного она не стоит, - засмеялся д'Оджоно. Резчик Симони положил руку Бехайму на плечо.

– Да случись вам прожить хоть триста лет, как ворону, все равно вы с Боччетты не только что гроша - гриба сушеного не получите.

– Отстаньте от меня с вашими грибами!
– завопил Бехайм.
– Я их терпеть не могу - ни тушеными, ни сушеными!