Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Молодец, Роман! А отпустить не могу. Да ты и сам, если хорошенько подумаешь, поймешь, где твое место…

— Я все уже обдумал до самого дна, товарищ начальник, — не сдаваясь, ответил Бажуков. — А что диски достал, это к делу не относится, это для ребят, чтоб с дровами не мучиться.

— Ладно! Через три дня зайдешь ко мне. Договорились? Идите на работу, да чтобы через час дроворезка у нас голос подала! Слышите?

Ребята вышли, а Николай пытливо уставился на Золотова, весь искрился довольной усмешкой:

— Видал, Григорий Матвеич?

* * *

По пути на вторую буровую Николай заглянул к Глыбину на карьер.

Торфянистый грунт широким отвалом обступал открытый пласт зеленой жирной глины. Ее мерзлых толщ не осилило первое весеннее тепло. Ломы с глухим стуком вонзались в свинцово-вязкую породу. Степан в одной нательной рубахе стоял с пешней под огромной глыбой мерзлоты, переводил дух.

— Доходная работенка! — крикнул он, увидя начальника.

— Лишь бы не доходная! — в тон ему отшутился Николай. — А пару хватает?

— Дела идут! — Глыбин подхватил пятипудовую ковригу и легко отбросил в бурт. — Силенки много требуется, но жмем до седьмого! Пускай буровики не обижаются!

Неподалеку тлели угли костров. Снег протаял до самой моховины, видно, к костру давно уж никто не подходил.

— Сегодня тепло, зачем костер? — спросил Николай.

— Для ломов. Горячий лом способнее в землю ходит. Глина тут еще добрый месяц пролежит мерзлой, не гляди, что весной запахло. Еще хуже стало: зимой-то ее, как камень, ломать можно, из-под клина брать, а сейчас она что резина тебе. Не урвать силой-то!

Рабочие по одному бросали ломы и кирки, подходили к Николаю и Глыбину, не выступая, однако, впереди бригадира. Видно, Глыбин успел установить здесь свой порядок.

Он бросил на людей косой, предостерегающий взгляд, догадавшись о причине их внимания к его разговору с начальником, и начал сам:

— Махры в ларьке третий день нету, товарищ начальник. Ребята заскучали: без курева вроде чего-то не хватает, душу подсасывает. Да и дело хуже идет.

— Знаю, сам курящий, — сказал Николай. — Махорка завтра должна появиться, Ухов уехал на базу.

Из-за спины Глыбина недоверчиво и вызывающе блеснули глаза Алешки Овчаренко:

— Соломон Мудрый так же вот один раз чертей завтраками кормил, а они взяли да подохли!

— А тебя кто спросил? — зарычал Глыбин.

— Ну-ну, бригадир, ты свободу слова не зажимай! — засмеялся Николай и обернулся к Алексею: — А ты зря остришь! Раз послали завхоза получить махорку — значит, завтра будет!

— Говорят, на складах ее нет, — вопросительно пробурчал кто-то за спиной Николая.

И тотчас же ему разъяснили:

— Что ты, Костю Ухова не знаешь? Приказано махры найти — со дна моря достанет. Мало ли — на складах нет!

— Я вот его встречу, вашего завхоза! — почему-то с угрозой пообещал Овчаренко.

— Как работает? — неожиданно спросил Николай Глыбина, кивнув на Алексея.

— Молодой да необъезженный…

— Что ж мне, насовсем хребет сломать, если я молодой? — возмутился Алешка, устремив свои дерзкие глаза на дальнее, беспечно плывущее в небе облачко.

— Уж ты сломаешь! — прохрипел Глыбин. — Больше двух кубов из тебя не возьмешь, хоть лопни. Это разве работа?

— Норму даю — и хватит! Что мне этой глиной, торговать?

Вид у парня был независимый и даже вызывающий, но все же легко было заметить, что Алешка за эти месяцы как-то опустился, стал неряшлив.

— Заходи сегодня после работы, поговорим, — миролюбиво предложил Николай. — До разнарядки, в контору, а?

— Я там, товарищ начальник, вроде как бы лишний…

— Опять старые песни?

— Так выходит… «У тебя, — говорят, — в биографии много неясностей и туманное прошлое».

— Кто тебе так говорил, наверное, живую жизнь сроду не видал в глаза. Вегетарианские котлеты ел, да и то жеваные, — с сердцем сказал Николай. — Заходи, я Торопову специально предупрежу!

Если бы Николай не сказал последней фразы, этот разговор определенно мог увенчаться успехом. Главное — Алешке очень понравилось слово «вегетарианские». Точного смысла Алешка, правда, не знал, но что с того? Так же как в «мезозое», в этом слове крылся непостижимо глубокий, почти магический смысл, и в нужную минуту Алешка мог бы сразить теперь любого собеседника единственной репликой: «Да что говорить! Меня только одни сволочи вегетарианцы не признают, а настоящие люди понимают!» И любому, самому въедливому противнику нечем было бы крыть.

Но последняя фраза Николая испортила все дело. О чем, собственно, говорить с какой-то Тороповой — девчонкой, хотя и красивой, но, несомненно, принадлежащей к числу этих самых вегетарианцев?

— Такое дело не пойдет, — наотрез отказался Алешка. — Бабам душу открывать?!

— Она не баба, а комсомольский секретарь и, по-моему, неплохой человек.

— Все одно душа не лежит!

— Тебе сейчас меньше всего надо на душу полагаться, побольше мозгами верти, понял?

Николай достал портсигар, высыпал махорку на четверть газетного листа и протянул Глыбину:

— Пока вот. До вечера хватит?

Глыбин тут же начал бережно делить скудную кучку махры, присев на корточки и защищаясь от ветра широченной спиной в пропотевшей рубахе. Алешка раскопал угли в костре и принес на прикур огромную трескучую головню. Дружно задымили козьи ножки.

Уходя, Николай слышал, как Глыбин выговаривал Алешке:

— Ну что ты, как дикарь, огрызаешься, когда люди к тебе с добром идут?

А тот мстительно глянул на бригадира, процедил сквозь зубы:

— С добром? Х-ха! А ты видал его хоть раз, какое оно, добро?..

* * *

«Кто же из них мой отец?..»

С этой трудной мыслью Сергей Останин остановился на пороге барака, едва прикрыв за собой скрипучую дверь.

Восемь коек стояло в ряд. Одна загораживала спинкой часть дверного проема, и еще две прятались за печкой-голландкой. Почти на всех койках лежали и сидели молодые, пожилые, бородатые люди — из тех, кому в поселке пока еще не полагалось отдельной комнаты.

Здесь, среди них, был его отец.