Иван-чай. Год первого спутника

— А ты глянь за ворота, что делается, — сказал Костя, отряхиваясь. — Повалило, как на пропасть! Пурга идет. Марток оставит без порток.

На улице гулял снеговей — густой, белый, непроглядный, с ветерком. Крыши разбухли, округлились. Мазутные пятна и черные следы гусениц исчезли, двор был празднично чист.

Шла большая пурга, зима вытряхивала на жилую землю все свои снежные резервы.

24

Снег на Севере не в удивление. С октября по апрель валит он чуть ли не изо дня в день, ни шатко ни валко, скупыми порциями, наглухо укрывает леса, болотные голызины, долины рек. А тем временем люди на тракторах и машинах не спеша накатывают дороги, счищают излишки на обочины, все идет своим чередом.

Не то большая пурга.

Сплошное месиво хлопьев окутает пространство на неделю, смазав границы земли и неба, завалит тропы и дороги, подъезды к буровым и даже улицы поселков. Снег ломает деревья и рвет провода. Останавливаются буровые, гаснет свет, и без конца звенят телефоны.

Тревога. Замирает жизнь в огромном лесном крае, лишившемся дорог. Нет подвоза — весь автопарк замер, машины забились в гаражи, во дворы, под навесы, все тракторы сняты с перевозок на расчистку дорожных трасс. Аврал!

Пятый день бушует пурга.

Шестой день.

Больной Стокопытов не выдержал, пришел на работу.

В конторе звенели телефоны — с Верхней Пожмы, с Изкось-горы, с Вась-Керки, с первой опорной, с далекого Красного ручья, где бьется с пургой звено Селезнева. Везде своя беда — нет горючего, порвало электролинию, завалило дорогу свежим буреломом… И самое тревожное: у людей кончились продукты..

Аврал. Там, в тайге, на двести пятом километре, людям нечего есть.

Терновой лежал грудью на столе, надрывался в телефон:

— Красный! Красный ручей! Селезнева! Максимыч, ну как ты там? Не слышу!

Многотонные снежные гирлянды висят на проводах, глохнет телефон.

— Селезнев! Селезнев, говори громче, ну? Как с продуктами?

Максим Александрович, скрипя кожей, присел около. Терновой бросил трубку.

— Горючее кончилось, а так ничего. Если не врет.

— Сколько тракторов на выходе? — спросил Стокопытов холодным голосом.

— Шесть.

— Бригаду Меженного снять с капремонта на ходовые!

— Уже снял, все вкалывают в звеньях, — сказал Павел. — К вечеру еще пару машин выгоним. Восемь штук будет.

— Вот что, Терновой. К вечеру чтобы двенадцать тракторов — под твою ответственность! Созывай людей.

Аврал — родная стихия Максима Александровича, в такие минуты Стокопытова не с кем сравнивать. Он хватает списки слесарей, рыщет глазами, подбирая годных на вождение тракторов.

— Ворожейкин, Меженный, Тараник, Бесфамильный… Э-э, черт! — Карандаш тычется в фамилии, пробегает одну за другой. Нужно двадцать четыре человека, чтобы все двенадцать тракторов гремели по трассам безостановочно, круглые сутки, двое и трое суток подряд. Мало людей! Усталые глаза Максима Александровича упираются в лицо Павла: — Ну, кого еще? Ты их всех знаешь!

Две, три, пять фамилий… Еще не хватает двух подменных водителей. Откуда взять?

Звенит телефон. Первая жертва: замерз человек в пути. Сломалась лыжа в лесу. В конторе повисает нехорошая тишина, и кажется, что все еще надсадно звенит охрипший телефон. Эра Фоминична склоняется к столу, бухгалтер Васюков нервно шелестит какими-то бумажками. За окном, наполовину заваленным сугробом, ходят мутные вихри.

— Ну, что будем делать? — В голосе Стокопытова медь.

— К Селезневу поеду я сам, — негромко говорит Павел, с ненавистью глядя на кипу нарядов. — Без подсменного. Двое суток выдержу. За мной пойдет с угольником Меженный, тоже один. Справимся, Максим Александрович.

Стокопытов чувствует, что железный обруч понемногу освобождает сердце. Можно дышать, черт возьми!

С хрустом, выламывая ножки венского стула, поворотился к табельщице:

— Подосенова! Бригадира плотников! Ильина мне, ж-живо!

Пришел Ильин.

— Сколько угольников в резерве?

— Четыре сделали.

— Четыре! Чтобы к вечеру было шесть! Под твою ответственность! Ясно? Бульдозеры пойдут сами по себе.

Ах, как хорошо смотреть на Максима Александровича, когда он в родной стихии!

— Терновой! Кого можно снять из механического в прицепщики? Токаря не загружены? Валяй скажи Кузьмичу! Сбор в пять вечера. Р-развинтились тут! Да не забудь в балки дров заготовить и еду чтобы не забыли. Давай шуруй.

Спустя час Павел пошел домой переодеваться. В красном уголке Надя собрала девчонок из механического, там было шумно.

К четырем часам дня на белом дворе оглушительно ревели двенадцать дизелей, дымили железными трубами теплые балки на санях и угольниках-снегочистах, грудились бочки с горючим.

А снег все валил и валил.

Костя Меченый, в полушубке, в новых серых валенках, помог Павлу затащить в балок тяжелый ящик с провизией, спросил усмешливо:

— А прицепщицу какую облюбовал?

— Найдем, — весело сказал Павел и пошел в отдел кадров.

В огромном овчинном тулупе, в ватных штанах и старых мазутных валенках с загнутыми носами, он едва протиснулся в узкую дверь. Бросил полевую сумку у порога.

Надя стояла у окошка, прижавшись лбом к переплету. Отогревала дыханием светлый пятачок в замороженном стекле. На ней было великолепное лиловое платье с удлиненной талией, а на ногах, обтянутых прозрачным капроном, большущие, очень неподходящие к платью, губастые башмаки с ремнями и медными пряжками. Они напоминали футбольные бутсы.

Платье показалось Павлу очень знакомым, он хотел даже спросить, не купила ли она его у Эры Фоминичны. Но сейчас его удивило другое.

Он же твердо рассчитывал, что Надя тоже готовилась в дорогу. Она ведь собирала девчонок-токарей в красном уголке, горячо убеждала их броситься на борьбу со стихией. По его понятиям, само собой разумелось, что она и сама покажет пример. Тем более что и трассы ей знакомы по старой диспетчерской службе, да и ехать есть с кем. Забралась бы к нему в кабину, посмотрела хоть, как он умеет развернуться на этой тупорылой умной машине. В тулуп завернулась бы.

Но по всему видно, Надя никуда не спешила. Павел малость смешался.

— Н-ну как? Сагитировала девчонок? — спросил он.

— Едут.

— А ты?

Надя пожала плечами.

— Двенадцать человек же надо. Всех желающих некуда девать.

— Та-а-ак. А я думал… — Павел хотел сказать, что она напрасно оказалась тринадцатой, что поездка у них вышла бы хоть куда, вроде свадебного путешествия, но вовремя сдержался.

А Надя картинно повернулась у окошка и сказала с возмущением: