Иван-чай. Год первого спутника

Потом первая пятилетка, в общем — пропаганда и агитация и все такое прочее… Но куда же меня агитировать? Я и в эту пору только тем и прославился, что разные клички получал. Может, помните, тогда в ходу были звания «летун», «лодырь», «прогульщик», — так это я самый и был! Один бог в трех лицах…

Николай в упор рассматривал бесстрастное лицо Глыбина, старался понять эту странную жизнь.

— Да. Но и за нас крепко взялись, думаю, что даже чересчур. А мне повезло. Попал я на одно большое строительство. На канал, одним словом. Туда, бывало, сам Киров приезжал. И скажу я вам по секрету, что канал тот сам по себе, может, никому был не нужен, а для нашего брата его придумали в самый раз, ей-богу! Там, конечно, самый закостенелый лодырь работал, потому — путевку в жизнь обещали!..

Глыбин нервно кашлянул, будто ему перехватило горло крепкой затяжкой.

— Взялся и я за ум, женился. По вербовкам стал ездить. Стройка какая-нибудь в тайге, у черта на куличках, — еду. Закрывают стройку — еду дальше, как цыган. Раза два без копейки денег приходилось командироваться, так старая профессия выручала. Нет, не воровал, но с ворьём связи не терял, помогали, значит, за прошлое уважение…

Перед войной окреп вроде бы, к работе стал привыкать, сына и дочку в школу послал с красными галстуками, осилил, одним словом, норовистую жизнь…

Глыбин вдруг замолчал.

Николай, сидевший с полузакрытыми глазами, очнулся, обернул к нему тревожный, ждущий взгляд. Лицо Глыбина комкала нервная судорога. Ноздри обозначились резче, дрожали обветренные, потрескавшиеся губы.

— И вот… всему крах! Как не было ничего!

Надорванный, безнадежный вскрик подтолкнул Николая.

— Что случилось?

— Крах! Опять я один как перст! — Степан ссутулился, прикрыл ладонью глаза. — Эвакуировался с семьей из Белоруссии, с торфоразработок. Пошел компостировать билет…

Помолчал, переводя дыхание, и докончил:

— Бомба в вагон — и… ничего нет! Закомпостировал! Билет-то!

У Глыбина заклокотало в горле, скатились две мутные, горячие капли. Николай молчал. Дрожащими пальцами начал свертывать новую цигарку.

Вокруг теснились молодые, почерневшие от зимней стужи елочки. Над головой пронесся белый комок — полярная куропатка. Нырнула в бурую гущу хвои. Шорох птицы словно разбудил Степана. Он откашлялся, с горечью заговорил:

— Такие-то дела, начальник. Я, может, с жизнью насовсем в расчете. А вы меня — на соцсоревнование… а?

Николай насторожился и смешался. Очень все это было неверно и серьезно.

— А все-таки дал же вот двести восемьдесят… — неуверенно сказал он, кивнув назад, на штабель. — Небось скажете, что карикатура подействовала? Или что с покойником Назаром рядом поставили тогда? — неприязненно усмехнулся Глыбин.

— Да ведь никто не знал, что у тебя на душе такое…

— Душа — она простор любит. Не докучай, когда ей тошно! А двести восемьдесят — что ж… Это само собой так вышло. Вижу, человеки крутятся от души, а дело у них не выходит, не везет, одним словом. Назар-то железный ведь был, а свернулся, как береста в огне. Потом этот бедняга хлопнулся… с вышки-то! Не везет вам тоже, как мне тогда, в юности… Между прочим, харчи улучшились здорово, люди спасибо говорят, Николай Алексеич. Спецовку опять же всем дали. Мне и то без отказа. Или вот Илюха Опарин! Он ведь тоже немалый начальник, если правильно это дело понимать. А как он бревно у Овчаренко тот раз подхватил! Такое сразу кой-чего в голову откладывает на верхнюю полку…

Николай вспомнил недавний случай. Перед концом работы около нового дома плотники брали на леса тяжелое бревно. Комель подымали двое, но взялись недружно, лениво. К ним с руганью подскочил Алешка Овчаренко, растолкал и, крякнув, взял толстый конец в одиночку. Потом шагнул раза два, и всем стало ясно, что не выдержит — тяжесть неимоверная. И бросить нельзя: под другим концом тоже люди — убьешь. Стоит парень, рот раскрыл, как рыба на берегу, шагнуть не может, напружинился, как струна, — вот-вот лопнет! Все рты разинули, не двигаются…

Илья Опарин в одной гимнастерке выскочил из конторы, встал под комель. Потом всей бригадой подавали бревно наверх.

Алешка ничего не сказал тогда, только очень запомнился Илье его пристальный, тягучий взгляд — из души в душу.

— Чего же тут особенного? Умелый человек Илья, парторг… — сказал Николай.

— Человек он, вот что я говорю! — подтвердил Степан.

— Большевик в любом деле с комля становится, с головы. Где тяжелее. — Николай поднялся с бревна, натянул перчатки. — Тяжело все это, тяжелое время у нас… — задумчиво сказал он. — Однако жить-то нам еще не один год, жить нужно, Степан Данилович. Я не успокаиваю, слова тут не помогут. А все же не падай навзничь, подымать тебя больно тяжело, ты не Алешка Овчаренко, не девчонка из тороповской бригады.

Они вышли из вырубки. Делянка давно опустела.

— Пойдем теперь со мной на разнарядку, Степан Данилыч. Припозднились здорово…

Глыбин остановился, тряхнул плечами, поправляя сползшую телогрейку. Звякнул лезвием топора о пилу:

— Куда-а?

— На разнарядку, — очень спокойно повторил Николай, не сбавляя шага.

— Я там вроде бы ничего не потерял, товарищ начальник.

— Там видно будет… У нас, понимаешь, какая нужда. Для бурения нужна хорошая, жирная глина. Называется она тампонажной. Без нее бурить нельзя, а добывать по мерзлоте очень трудно. Нужно упорство и аммонал. И я решил — по тебе это дело. Подбери бригаду, человек десять. Разрешаю на выбор. Открывай карьер и давай-ка мне глину. Будет нефть — будет и твой труд на первом месте. Обеспечишь?

Глыбин ничего не отвечал, но и не спешил возражать.

— Когда развернется бурение, у нас будет целое хозяйство по добыче тампонажной глины. Научишься палить аммонал — получишь ценную квалификацию, — убеждал его Николай, — вместо той самой, что семеро навалят… Согласен?

* * *

Недалеко от конторы встретили старуху с узлом. Несмотря на густые сумерки, Николай узнал Каневу-вдову.

— Куда направляешься, Акимовна?

Старуха с усилием подняла из-под узла голову.

— В барак, куда ж еще. Семен Захарыч приказал перебираться от него. Неспособно и правда в этой квартире мне оставаться…

Николай оторопел:

— Постой, погоди! Иди назад! Вовсе совесть потерял человек! Иди домой, говорю, и не слушай его.

Старуха недоверчиво еще топталась на месте, пытаясь вытереть взмокший лоб о ватник, — кто знает, слезы или пот выедали ей глаза.

— Иди, иди, Акимовна, говорю. Шумихин ко мне в контору переселится нынче же!

В конторе Шумихин волком глянул на Глыбина, сунулся к Николаю с бумажкой:

— Врачиха двух верхолазов отстранила от работы, что делать? Я бы ее самое к чертям выслал из поселка! Пускай в городе культурных дамочек пользует, а тут нечего дезорганизовывать!

Николай положил справку под стекло, не обратив на нее особого внимания.

— Ты, Семен Захарыч, лучше объясни: как это ты старуху Каневу из дома выселил? Чем думал?

Шумихин не на шутку удивился:

— Что ж, по-вашему, я и дальше с ней вдвоем должен проживать? Потерпел, сколько возможно, целую траурную неделю, — и хватит. Квартиру-то Назару давали, а не ей…