Иван-чай. Год первого спутника

— И Кравченки оба, — подсказала Катя.

— Глыбин тоже, — пораздумав, сказал Кочергин.

Насчет Глыбина Илья малость сомневался. Но когда показал землекопам список и растолковал суть дела, бригадир оказался на высоте.

— Ты, товарищ Опарин, зря нам большую речь произнес, — сказал он. — Тут дело ясное. Фронт, это как кровь… Своя боль! Я не знаю, чего вы раньше думали… Кочергин это? Ах, башка парень! А я еще думал: куда эту премию? Хотел было бригаду напоить, дурррак! — И с жадностью схватил бумагу из рук Опарина. — Где тут проставить? Семьсот целковых.

— Сверх премии, значит? — спросил кто-то.

— А чего? Дуй на всю прогрессивку! — хохотнули рядом.

Алексей, сгорбившись, сидел на бревне. Конец бревна трещал в костре, стрелял искрами.

«Пока не станешь человеком!» — в который раз повторил он недавние слова Шуры, безучастно слушая разговор. Как же стать человеком, когда к тебе человечьего доверия нет? Вот нынче люди вздумали трудовой копейкой помочь фронту, а полгода назад Алексей предлагал собственную жизнь, отдавал ее сам, без подсказки, в распоряжение государства. Никто не понял его, хотя именно тогда-то он чувствовал себя человеком на сто процентов! Выходит, не нужен он ни фронту, ни тылу? А если не нужен, так, может, и не стоит вкалывать в карьере, менять старую жизнь?

Очнулся, услышав окрик бригадира:

— Давай! Ты один остался!

— Чего «давай»? — тупо огрызнулся Алексей, хотя отлично знал, о чем шла речь.

Он вяло привстал, проставил карандашом в свободной графе три уродливых цифры, обозначавших его месячный заработок, и снова безмолвно уселся на прежнее место.

— Постой-ка! Это ты подзагнул, — разобрав каракули, заметил Глыбин. — Не многовато ли? Чем жить будешь?

— Проживу!.. Может, у меня счет в госбанке!

— Я дело говорю.

— Катись ты со своим делом!

Глыбин почуял, что дальше разговор продолжать бесполезно, и пошел отмерять урок бригаде.

Алешка со злобой глянул вслед. Если бы не было тут Опарина, он много бы наговорил сейчас бригадиру! Он разъяснил бы ему, что кто-кто, а Глыбин-то мог понять, о чем болела его, Алешкина, душа.

При Опарине Алексей почему-то воздерживался. Не потому, что Илья был начальником, а из чувства товарищеского уважения. Если бы не Опарин, переломило бы в тот раз Алешке хребет, как пить дать, и ползал бы он теперь в поселке, как черепаха. А Илья вырос, будто из-под земли, в самую нужную минуту и выручил его, когда другие ошалели со страху и разинули рты. Таких вещей Овчаренко никогда не забывал. Вот начальник здешний оказался суховат, занозист, а ему Алешка особо не дерзил — за ту минутную встречу в гостинице.

Дождавшись, пока Илья уйдет с карьера, Алексей постелил у костра две доски и, завернувшись с головой в бушлат, опрокинул над собой деревянную тачку об одном колесе. Такая поза, правда, не очень располагала к блаженному отдыху, но зато вполне определенно говорила, что нынче Алешка не работник.

Не вдаваясь в причины Алешкиного душевного расстройства, Глыбин с ходу разнес сапогом тонкий тесовый борт тачки, отшвырнул ее и, схватив Алешку за шиворот, поставил на ноги.

— Ты чего вздумал?!

— А ты чего? — ощетинился Алешка.

— Цыц! — рявкнул Глыбин. — Поговори у меня! Тут милиции нет, я те так отделаю, что свои не узнают! Садись-ка!

Степан ногой подкатил бревно. Алешка сел.

Они угнездились рядом, закурили из одного кисета, Глыбин пытался заговорить с Алешкой «по-хорошему», но не достиг успеха. В этот день Алексей так и не прикоснулся к лопате…

Подписка закончилась к вечеру по всему поселку. Деньги вносили даже те, у кого заработка хватало лишь на отоваривание карточек. Выкраивали, отнимали от себя с кровью. Смирнов убеждал своих плотников, не пользуясь писаным докладом:

— Мы тут как у христа за пазухой, братцы! Ни выстрелов тебе, ни ольховой коры с желудями. А ведь на этом сейчас добрые люди бедуют, пра! Письмо вон надысь пришло! Семья, братцы, хуже нашего страдает! Послал им полторы тыщи, а что это за помощь, коль буханка на толкучке — пятьсот рубликов! Теперича одно наше спасение: войну повернуть передом назад. Солдат-то, солдат поддержать. Подписывайтесь, не жалейте!

И люди не жалели. Маленький, заброшенный в глухой тайге, не помеченный на стратегических картах поселок Верхняя Пожма дал в этот день Родине и Армии полмиллиона трудовых рублей.

Люди мирились со всем, отказывали себе и все же жили человеческой жизнью, находили радость в самих себе, не скупились на сердечное слово.

С работы Николай возвращался с Федором Ивановичем. Старик хвалил молодых бригадиров, а потом неожиданно переменил тон:

— Ты, Николай Алексеич, не видал — у твоей бригадирши глаза мокрые.

— У какой бригадирши?

— Что душой-то кривить? — усомнился Кравченко, проваливаясь между бревнами лежневки в тягучую грязь.

Николай помог ему выбраться, остановился на подсохшей кочке, закурил. Старик наклонился, с ворчанием счищая щепкой грязь с сапог.

— Тяни до порога, Федор Иванович, — заметил Николай. — Еще не раз на этой дорожке увязнешь…

Старик выпрямился:

— Пускай ее. Грязь — ерунда! Понемногу все устроим — и жилье, и дороги, и… всю свою жизнь. Но ты что же, начальник, жить по-человечески не думаешь, что ли?

— О чем ты, Федор Иванович?

— А так! Живешь как утюг. Лет-то тебе сколько? Или монах? Ты скажи: долго еще мучить девку будешь?

— Какую девку-то?

Старик будто нарочно тянул время, разыскивая местечко, куда бы ступить, и не оборачиваясь, выговорил наконец с явной обидой:

— Он еще и не знает! Скажи лучше, что не хочешь знать! Неужели не видно, что с Катюшкой делается, а?

Николай вдруг чего-то испугался. Вспомнил, как однажды не ответил Кате прямо, откуда пришло первое письмо. Его окатила горячая волна стыда.

— Выдумки! Ведь не говорила же она сама об этом! — с безнадежным упрямством повторил он.

— А я, значит, сплетник, по-твоему! — обиделся Кравченко. — Старика, брат, не проведешь! Я, может, потому и заговорил, что мне надоело смотреть на эту историю. Жалко вас, молодежь… Проживете всю молодость вот этак, по лихому времени, одеревенеете сердцем, — какой это, к дьяволу, социализм потом будет? Мы и так уж и горе и радость отмеряем то проходкой, то кубатурой, то железными трубами! Куда это годится? Ведь главное — хорошая, настоящая она, не гляди, что без высшего образования там. С такой всю жизнь пройти рядом — светло будет. А ты — злодей, верное дело! Думаешь, за один год жизнь тут, мол, переменится, тогда можно и про любовь думать? Не-ет, мил друг, ты это выбрось из головы! Уж раз мы взялись за гуж, еще на век вперед подмажь подшипники! Так что люби, брат, без отрыва от производства!

Николай усмехнулся:

— Без отрыва от производства, значит?

— А что? — закипятился старик. — Ты молодой, тебе и впрямь покажется, что эта грязная лежневка временное явление. Ну, обживем этот участок, а дальше что? Дальше снова придется разворачиваться! На твой век тайги хватит!

Николай бросил окурок, на ходу задавил его каблуком.

Вопрос такой обсуждению не подлежал, но и старика винить не приходилось — от добра это он.

А Катю долго и трудно любит Илья. Его тяжелое, настойчивое чувство не может пройти даром для Кати. Нужно только, чтобы она чуть-чуть повзрослела и научилась понимать не только других, но и себя.