Иван-чай

– И вы ведь, кажется, не расписаны?

– Зачем же мне ему руки-ноги связывать? – удивилась моей мужской бестолковости Катя. – Он – человек южный, вольный… Захочет со мной жить – я вся его, на край света позовет – отца с матерью брошу, за ним уйду. А если нет… – она со всхлипом вздохнула. – Если нет, я ему не гиря пудовая, в омут не утяну.

– А дом-то… До-о-ом… – протянула она, – у нас должен быть, как у людей. – И словно поставив точку, она твердо пристукнула твердым кулачком о свою мозолистую ладошку. – Хоть день, да мой! И буду всегда знать, что вот, был у меня дом-то свой. Семейный… А от Сарояна я ребенка родить хочу… – вдруг доверительно выпалила Катя и мечтательно зажмурилась. – Черненького…

Свадьбу отгрохали честь по чести. Напечено-нажарено, браги наварено и изготовлено тугого студня было на всю нашу партию. Разумеется, тридцать с лишком человек и в два этажа не смогли бы разместиться в крохотной комнатке нового дома. Столы расставили неподалеку от семейного жилья, а гости расселись на досках, положенных на козлы и сосновые чурбачки.

– Эх, где бы ни сидеть, лишь бы не падать! – сказал один из рабочих и гулянье началось.

Роль тамады как-то стихийно взяла на себя Маша Тихомирова.

Я уже упоминал, что это была могучая женщина грандиозных размеров.

– Моя самоходная установка… – с некоторой гордостью говорил о ней ее муженек, скромных габаритов мужичонка, спокойный и всегда в житейских делах прячущийся за ее широченной спиной. Под напором машиных женских прелестей любая обнова через два-три дня лопалась в самых неожиданных местах и поэтому в тот раз даже ее праздничное платье было заметано на живую нитку где-то в районе обширных, почти необозримых ее бедер…

– Ну, с весельицем-новосельицем вас! – громко пропела она, вздымаясь над столом с граненым стаканом, который в ее руке казался миниатюрной рюмючкой. – Тут-ка, вон, гляди, пчел да шмелей на сладенькое потянуло, а у меня в стакане (она делала ударение на последнем слоге), – … у меня в стакане одна горечь невозможная… Го-о-о-орько! – сиреноподобным басом взревела она.

– Го-о-орько! – дружно и согласно подхватили гости.

Машины слова о пчелах и меде не были, между прочим, поэтической абстрактной формулой, а являлась объективным отражением реальной жизни. Небольшой, щедро нагретый солнцем взгорок, где шел наш свадебный пир, окружила дымчато-лиловым облаком целая куртина иван-чая и словно ансамбль маленьких виолончелистов, негромко и деловито гудели среди пышных пахучих кистей шмели в своем медоносном азарте.

Большие букеты кипрея царственно стояли на накрытой казенными простынями вместо скатертей свежесбитом столе в трехлитровых банках с несодранными этикетками – из-под томатной пасты.

Василий Анциферов – этот непобедимый словесный боец – при полном параде, в галстуке и белой рубашке на багрово-коричневой шее и с тщательно расчесанными упрямыми мокрыми кудрями, – сидел за столом тихий, почти тверезый и какой-то пришибленный.

– Вася, да ты что это сегодня такой, ровно малохольный? – не выдержал наконец Мошкин. – Завернул бы что для смеху…

Но Васька только покрутил головой, словно тесен ему был воротничок рубашки и по-прежнему странным взглядом смотрел на молодоженов, переводя глаза с одного на другого…

А Катя, выпив рюмку-другую, порозовевшая, так и лучилась счастьем. С Машей Тихомировой они составили необычный дуэт. Мне кажется, что пели они попевки собственного сочинения, – во всяком случае, нигде и никогда после них я не слышал этих песен.

Начинала Маша. Скрестив руки под неохватной грудью, сильным ровным голосом она выводила без всякого выражения:

На Кавказе есть гора,А с неё все видно.Что ты смотришь на меня,Как тебе не стыдно?

Высоким-высоким голоском, таким тоненьким, что казалось – еще немного и он порвется, как ниточка, – отвечала ей Катя:

Ах, слюдень-гора,Ты бесприютная!У парней любовь —Пятиминутная…

Маша:

На Кавказе есть гора,Под горой – долина.Что ты смотришь на меня,Я ведь не картина.

Катя:

На столе стоитДа каша манная.У парней любовьДа сплошь обманная!

И опять продолжала свою запевку Маша:

На Кавказе есть гора,Под горою – вишня.Что ты смотришь на меня,Раз я замуж вышла?

И снова Кате было чем ответить:

На столе стоитДа каша гречная.У меня любовь,Любовь навечная…

В этом своеобразном соревновании можно было усмотреть и местные намеки, и своеобразный драматизм, и профессиональный колорит исполнительниц: Катя-то ведь была поварихой…

Следующий день в партии пришлось поневоле объявить днем нерабочим, отгульным… По вполне понятным причинам, конечно.

А на следующее за этим утро Сароян, как всегда явился к себе на буровую в замасленной соляркой брезентухе и замурзанной до черноты неизменной своей кепке. Он терпеливо и снисходительно сносил неизбежные, ехидноватые мужские поздравления и подмигивания… А за шнурок его заслуженной кепочки, над козырьком, словно дерзкий султанчик, была засунута нежно-лиловая веточка иван-чая…

Ранней осенью, когда в березах появятся первые золотые накрапы, а в осинах – красные киноварные пятна, полезет из стручков кипрея белый шелковистый пух, – словно весеннее буйство тополиного цветения повторится в седеющем иван-чае…

Странный, все-таки, это цветок – цветок, который седеет, как человек.

И еще – сильный это цветок, сильный своей опорой в земле, корнями своими. Цепляется он всей корневой системой за скудные песчаные да подзолистые почвы и помогает ему выстоять и расцвести снова его неистребимое жизнелюбие…

На этом, пожалуй, и можно бы закончить историю простой любви бурмастера и поварихи.

Через несколько дней Василий Анциферов, он же «Ляпа», навсегда исчез из нашей партии и вообще из наших краев. Казалось бы – при его самолюбивом характере он должен был хотя бы поджечь дом своего удачливого соперника. Нет, ничего подобного не случилось. Напротив, Васька по каким-то непонятным никому законам своеобычного благородства исчез незаметно, испарился, никого не предупредив, не оставив никакого следа и даже не получив причитающегося ему аванса. Он не прихватил с собой ни одного чужого рубля, и еще долгое время о нем вспоминали с чувством легкой и необидной веселости.