Иван-да-марья

— Я-то прибыл с пополнением два месяца тому назад и согласился на эту должность, потому что у меня двое ребят.

— Да, Ваня мне писал, что у него другой вестовой.

Его уважали за то, что он себе не позволял ни взять отпуск, ни отлучиться ни разу, хотя все знали: в полевом госпитале у него работает сестрой молодая жена. И это солдат понимал, потому что ведь у всех оставлены и ждут их всех дома жены.

На окруженной подводами и забитой ящиками станции кривоногий быстрый комендант все устроил, и начальник станции распорядился: указал изношенный товарный вагон в конце опорожненного состава.

Подводчик подогнал к запасным путям, и солдаты и комендант станции помогли погрузить в товарный вагон гроб — его подняли и вдвинули в вагон. К гробу были положены вещи, шинель была брошена на гроб, и вьюк походный приставлен.

— А она за все людей благодарила, — рассказывал Василий, — а сама какая-то была странная.

Он нашел на станции разбитый ящик, выколотил гвозди и поднятым с дороги камнем прибил к двери товарного вагона сплетенный из еловых ветвей крест.

— Вот как я все это справил, — рассказывал он потом, — она мне и говорит: Василий, ты лесенку мне разыщи.

— Зачем же она вам, сестрица?

— Чтобы к нему подняться в вагон.

А тут начальник к ней подошел и услышал, что она хочет туда подняться и одна остаться с гробом.

— Что вы, сестрица, — внушительно сказал он, — вы уж простите, мы сочувствуем вашему горю, все по-человечески понимаем, но этого я разрешить не могу, я обязан наложить пломбы. Статочное ли дело, ведь поезд товарный, для вас есть один классный вагон, а товарные вагоны закроют.

— Значит, нет, — сказала она, да так сказала, что у меня сердце заболело.

И когда она вошла в классный вагон, а я нес вещи, он, покачав головой, по-отечески сказал:

— Что надумала, остаться с гробом мужа на всю ночь в пустом вагоне, да от этого можно сойти с ума. Женщина молодая, потерять мужа, да еще в таком возрасте. А как она держит себя в руках.

А сторожиха, что тут была, сказала:

— Без слез на нее глядеть нельзя.

Средь товарного состава было два вагона, один второго, а другой третьего класса, и половина первого вагона была предоставлена уполномоченному Красного Креста. Он и повел ее с собою, потому что у него было купе, он ее устроил. А я на остановках к их окну подбегал, подглядывал. Он-то задремал, прикрывшись шинелью, а она и глаз не сомкнула, все думала, и мучилась бессловесно, и смотрела в темноту.

— Я, — рассказывал потом Василий, — рано проснулся, на остановке к ней забежал, а она на том же месте у окна сидела.

— Я, Василий, — сказала, — спать не могла.

За ночь она как будто еще больше похудела. Уполномоченный ее угощал, даже предложил коньяку и бисквитов, а она и есть-то ничего не могла и смотреть на еду не могла.

— Как зовут тебя? — сказал он перед большой станцией.

— Василий, ваше превосходительство.

— Так вот, я оставляю тебе три рубля, и ты смотри за сестрой, вдовой своего командира, потому что она в тяжелом душевном состоянии, наведывайся почаще и все делай, смотри.

— Слушаюсь. Покорно благодарю.

Он все ей оставил, а она только шоколад взяла, а все остальное оставила мне. Я кипяток носил, и она заваривала чай, бумаги мужа разбирала. А была она как бы оглушена, — ну да, и разговаривала, и отвечала, а в то же самое время, не переставая, думала о своем.

Так ехали еще день, на третьи сутки прицепили к нашему составу еще несколько вагонов, на станции стояли долго, вагон тот откатили и начали выгружать. В вагоне стало просторно, остался лишь гроб с телом капитана.

— Василий, найди лесенку, — попросила она, — я в вагон подняться хочу, взять из тючка письма.

Я побежал и тут же на станции раздобыл сколоченную, видно, солдатами лесенку из свежего дерева, приставил, она поднялась, а за ней и я, — помог правильно поставить гроб. Я придвинул к двери походный вьюк и говорю, что вот все здесь — шинель его, планшетка с картами, а в кармане шинели браунинг офицерский и книжка полевая для донесений. Там, говорю, и копии всех его последних приказов и недописанное письмо. Вот и все хозяйство, сестрица. Раздвижную койку, купленную в Москве, при отступлении в походе сломали.

Она все осмотрела, взяла от меня ключи, а тут подошел железнодорожник.

— Отправляется сейчас эшелон, отправляется, — сказал он.

А она его спрашивает, в дверях стоя:

— Сколько осталось перегонов да вашего города?

— Да к вечеру будем.

А день солнечный, светлый, небо очистило.

— Надо дверь, — говорят, — закрывать, к вечеру будем, а там вагон с гробом капитана отцепят и переведут на запасные пути. Пора вам переходить в классный вагон.

— Не трогайте меня, — она ему говорит.

Пожалели ее железнодорожники.

— Жена, — говорит один из них.

— Не по правилам, — сказал другой, — двери-то надо задвинуть.

— Ну, да ведь сестра милосердия. Тело мужа домой хоронить везет, время военное, молодая жена, двадцати лет небось нет, ох, и горе. А ему-то много ли было?

— Двадцать пять. Перед самой войной повенчались. — Я по рассказам солдатским знал, что они повенчались перед самой войной. Люди говорили: «Вот как ведь в жизни бывает — капитан Косицкий с молодой женой и двух недель не пожил, она в сестры определилась, чтобы быть к мужу поближе, а бои такие, отходы и передряги, что и виделись-то не больше двух раз на людях мельком».

— Ох, и горе же, горе. Ну да что, — говорят, — в этом товарном вагоне, кроме гроба да хлама казенного, ничего ценного нет, вагон в конце, эшелон длинный, авось никто проверять и не будет. Поезжайте.

— Смотри, Федоров, не получились бы неприятности.

— Какие могут быть неприятности — молодая жена сопровождает тело убитого мужа, всякий поймет.

— Ну, смотри.

Он, покачав головой, ушел и больше ничего не сказал.

Она и осталась там, дверь открыта, а слева в глубине гроб. Я вьюк ближе к двери придвинул, чтобы она могла на солнце сидеть, а день прямо на удивление — до чего солнечный и синий.

— Сестрица, — говорю, — и я тут с вами поеду.

— Нет, Василий, будь добрый, — говорит она тихо, — оставь меня здесь одну.

И она, услав меня, осталась в вагоне с гробом. Она уже не плакала — не было больше слез.

— Сегодня и приедем, — сказал я, — последний в пути день, до города нам осталось ехать, сказал вагоновожатый, четыре с половиной часа.

Она кивнула только головой мне, ничего не ответила и, помню, села на вьюк, взяла сумку и начала перебирать его документы, а там были у него и ее, и материнские, и сестрины письма, и книжка для донесений с копиями приказов и его распоряжений.