Иван Грозный — многоликий тиран?
Шрифт:
Не в силах сдержать нетерпение, обратился я к Макарию. И смутился старец от неожиданности вопроса, отвечал мне неуверенно, хоть и защищал всячески деда моего. Два сомнения, сложившись, превратились в уверенность.
Казалось мне, что сдернул я последний покров с давней истории и предстала она передо мной во всей неприглядности наготы уродливой. Я отшатнулся в ужасе и закрыл руками лицо, оттого, вероятно, и не разглядел, что кожа морщинистая есть не кожа, а еще один покров, быть может, действительно последний. Пройдет много лет, прежде чем я решусь и его совлечь. И вы подождите.
Но прозрения мои на том не закончились. Когда уходил я уже от Макария, старец сердобольный последним утешением меня оделил, сказал, что вот и Захарьины с Романовыми завтра все дружно Москву покидают, не мы одни. И тут как молния блеснула у меня перед глазами и картину всю высветила.
Дьяк Висковатый, он же верный захарьинский
Рыли Захарьины яму для одного зверя, вдруг другой, еще крупнее, к ней повлекся, запрыгали они от радости да сами в яму и свалились.
Вспомнил я, что участь Захарьиных еще при беспамятстве Ивановом советниками его ближними была предрешена, а тут они сами повод дали — тем хуже для них! Так бы, глядишь, еще год-другой около власти потерлись бы, а коли сами напросились, так извольте вон!
Тут все пригодилось, особенно то, что вышли Захарьины из Пруссии и вотчины имели в западных русских землях, около Пскова. Но памятуя историю дедовскую, не решились в это дело царицу Анастасию втягивать, чтобы устои трона, едва укрепившиеся, вновь не поколебать. Потому и порешили все тихо, по-семейному. Захарьины, чуя огонь костра, смирились и согласились на изгнание добровольное.
Как и я, невольная жертва этой грызни у трона, мне чуждой и глубоко противной.
Тут и расплата пришла за прозрения. Не снес я вида ужаса жизни нашей и, едва добредя до палат своих, грохнулся в припадке. Спасибо Тебе, Господи!
Глава 3. Избранная рада
Прошло совсем немного времени, как я в полной мере осознал народную мудрость: не было счастья, да несчастье помогло. Стеная и проклиная в душе горькую свою судьбину, покидал я милую моему сердцу Москву. Но вкусив радостей сельской жизни, уже представить себе не мог, как бы я выжил в этом суетном и лживом граде. Сколько раз, сидя с княгинюшкой вдвоем на лавке у нашего скромного дворца на высоком берегу Волга, возносили мы хвалу Господу за то, что вырвал Он нас из тесноты кремлевских палат и трясины дворцовых интриг. Целых пять лет провели мы в Угличе, не занимаясь ничем, а только наслаждаясь обществом друг друга и ни разу тем не наскучив. Счастливейшие годы нашей жизни!
Лишь одно маленькое облачко набегало на сияющее небо нашего счастья — не посылал нам Господь детушек. А ведь трудились мы неустанно. Пусть преподобный Иосиф Волоцкий, а вслед за ним и Максим Грек говорят, что Господь может и иным способом человеческий род умножать. Нам сия мудрость небесная недоступна, так что мы по-земному, по старинке действовали. Духовник мой пробовал мне за излишества некоторые попенять, но я ему из Священного Писания ответил: «Проклят всякий, не оставивший семени во Израиле!» — и добавил: «Блажен, имеющий семя в Сионе и сродников в Иерусалиме!» Так духовник от меня и отстал, он-то знал, что у меня на любой случай и на любую мысль есть цитата из Писания, мне главное — тот случай вовремя уловить и ту мысль правильно понять.
Были те годы настолько сладостны, что я готов вспоминать их бесконечно, а рассказывать — рассказывать совершенно нечего. В голове не цепь событий, а букет ощущений, собранных из разных дней и разных мест. Роза из дворцового сада соседствует с полевым цветком; серебристый смех княгинюшки, высоко взлетающей на качелях, переходит в перезвон колокольчиков на тройке, летящей по заснеженным полям; полумрак сельской церквушки сгущается в звездную ночь, когда лежим мы рядом с княгинюшкой, вперив взгляды в небо и выискивая наши звезды; трели соловья перетекают в пенье жаворонка; жар солнца, сгустившийся в вине, разжигает сердце, и лебедушка, бьющая крылами на озере, превращается в княгинюшку, распахивающую мне свои объятия. Обрывки воспоминаний, складывающиеся в картину счастья, вереница повторяющихся изо дня в день слов, движений, запахов, звуков, сотни милых неприметных мелочей, в земной жизни многие люди их не ценят и оттого несчастны, лишь в загробной жизни, когда им уже некуда спешить, они проникаются их сладостью и обретают райское
блаженство.Но есть избранные, которым Господь дарует рай на земле. И мы с княгинюшкой были в их числе, пять лет — почти вечность — один миг.
Есть и другие избранные, о них-то я и хочу рассказать. О ближайших сподвижниках брата моего, взявших после его ухода в свои руки тяжелое бремя управления державой Русской, о тех, кого Андрей Курбский впоследствии назовет Избранной радой.
Ведь меня хоть и отставили отдел государственных, но сам я от них не устранился. Да и как я мог это сделать после всех лет, проведенных бок о бок с братом. Это моя страна, и не могу ее из-за мелкой обиды бросить на произвол судьбы. Я не мог влиять на ход событий, но я мог за ними следить, размышлять о них и готовить величественные планы на случай, если Господу и народу будет угодно вновь призвать меня на службу Отечеству.
Не подумайте, что Углич такой уж медвежий угол, все новости доходили до меня с завидной регулярностью. Да и гости из Москвы у нас не переводились, дом наш славился хлебосольством, так уж княгинюшка завела. Если кто из бояр хотя бы и в пятидесяти верстах от нас проезжал, а все же не ленился сделать крюк, заехать на пару-тройку дней. Я и охоту знатную организовать мог, и пир устроить не хуже царского, даже лучше, потому как не сотни гостей галдят в огромной палате, а узкий круг, человек десять-пятнадцать, за одним столом сидит, все свои, и тихо течет доверительная беседа.
Все, что в Москве происходило, я таким образом знал до тонкостей, и даже лучше стал понимать события, глядя на них издалека. В Москве голова кругом шла от известий, сыпавшихся в уши одновременно с разных сторон, и трудно было отделить зерна от плевел. А пока до Углича новость долетит, с нее всю шелуху сдует, остается только ядро крепкое, и попадает оно прямиком в цель, в лоб. От этого много лучше стал я разбираться в хитросплетениях интриг московских.
Да и в других делах сильно помудрел. Столкнувшись волей-неволей с жизнью народной, глубже вник в многотрудную науку управления державой. Воочию видел, как улучшается жизнь народа, как богатеют крестьяне и люди посадские, как семейства их прирастают, как утихает разбой и вместо шаек разбойничьих на дорогах караваны торговые появляются. Выводил я все это из мудрых мер, братом моим предпринятых, из нескольких слов его пастырских, к народу обращенных. И еще понял я, что теперь главное — народу не мешать, пусть себе трудится, царем успокоенный и обнадеженный, уверенный в доброй воле государя народ сам все устроит, не только нас прокормит, но и себя, даже и прибыток останется, чтобы хозяйство дальше развивать. По прошествии двух лет моего правления я лишь одно дополнение ввел в свою методу: убедился, что следить надо только за управляющими, как управляющий толстеть начал, да шубу не по чину справил, да женка его жемчугов и золота на себя излишне навесила, так того управляющего надо немедленно гнать. И гонять его батогами на заднем дворе до тех пор, пока он добровольно уворованное не выдаст. При таком отеческом попечении город Углич похорошел и разросся необычайно: было в нем три собора да полтораста церквей, двенадцать монастырей с двумя тысячами монахов и тридцать тысяч жителей, подати уплачивающих. И весь удел мой превратился в край благословенный: князь весел, народ богател и власть славил, а управляющие были поджары и в службе ретивы.
То же и в других Землях Русских проистекало, где наместники не только о своем кармане думали, но и о счастии народном радели и мудрым невмешательством процветанию державы содействовали.
Все-то меня заносит о себе рассказывать, это вам, наверно, малоинтересно. Попробую еще раз приступить к рассказу об Избранной раде.
Если забыть на время о несправедливости, со мной сотворенной, и еще об одной, о которой я позже расскажу, то остальные действия новых правителей мое полное одобрение встречали. Потому как явили редчайший пример правления не грозного, а милосердного.
Многие бояре боялись, что не сойдет им с рук бунт во время болезни Ивановой, и навострились за рубеж утечь, за головы свои страшась. И первым из них был князь Семен Ростовский, один из главных баламутов. Собрал он в побег всю свою семью, братьев с племянниками, а вперед выслал боярина своего ближнего, князя Никиту Лобанова-Ростовского, чтобы тот с королем Польским обо всем предварительно сговорился. Князя Никиту, летевшего без подорожной, в Торопце задержали, допросили и так узнали об измене. Дума боярская единодушно приговорила зачинщика побега к смерти, но правители приговор смягчили, найдя извинительную причину — известное всем скудоумие князя Семена. Всего-то сделали, что выставили князя на позор, да сослали потом на Белозеро, а подержав там маленько для просветления мозгов, и вовсе отпустили. То же было и с другими боярами и детьми боярскими, в изобилии отлавливаемыми на границах с Литвой. Никого из них лютой смертью не казнили, и многие потом честно державе служили, получая места по древнему достоинству своему.