Иван III

Еще летом и осенью 1492 года перешедшие на службу к Ивану III князья Семен Федорович и его племянник Иван Михайлович Воротынские совершили захват литовских городов Серпейска и Мезецка, расположенных в нескольких десятках верст западнее Калуги. Но вскоре их выбил оттуда явившийся с войском смоленский воевода пан Юрий Глебович, которому помогал и сын беглого можайского князя Ивана Андреевича, Семен. На подмогу Воротынским Иван III зимой 1492/93 года двинул более значительные силы: московское войско под началом князей Михаила Ивановича Колышка и Александра Васильевича Оболенского, а также войска послушных ему рязанских князей Ивана и Федора Васильевичей. (Их мать, княгиня Анна, доводилась Ивану III родной сестрой.) Теперь настало время бежать воеводам великого князя Литовского. Оставив в городах своих порученцев, они «побегоша к Смоленску» (20, 234). После ожесточенного сопротивления города Серпейск и Опаков были взяты москвичами. Захваченных там литовских воевод и ратников, а также местных «градских болших людей» привезли в Москву. «И князь великий послал их в заточение по своим градом» (20, 235). Некоторые летописи называют точное количество литовских пленников — 530 человек (30, 210).

Неизвестно, как действовали в этой войне князья Мезецкие, чья вотчина оказалась в центре событий. Однако летопись сообщает, что в том же году один из них — князь Михаил Романович Мезецкий — выехал на службу к Ивану III, прихватив с собой в качестве доказательства своей верности двух плененных братьев — Семена и Петра. Очевидно, те упрямо держали сторону Литвы. «И князь великий послал их в заточение в Ярославль, а князя Михаила пожаловал его же вотчиною и велел ему себе служити» (20, 235). Так ценой голов своих родных братьев покупалось расположение «государя всея Руси».

Используя князей Воротынских в качестве ударной силы, Иван сумел прибрать к рукам и Мосальск. Его захват осуществили в августе 1492 года братья Дмитрий и Семен Воротынские (19, 225).

В те же годы вступил в решающую стадию и вялотекущий пограничный конфликт москвичей с вяземскими князьями. В 1492 году на это направление был поставлен известный московский воевода Даниил Васильевич Щеня, прославившийся в 1489 году стремительным покорением Вятки. Вместе со Щеней был послан к Вязьме и его двоюродный брат, князь Василий Иванович Кривой Патрикеев (19, 226). Не теряя времени, они неожиданным набегом захватили Вязьму, привели горожан к присяге на верность Ивану III, а вяземских князей и «панов» вывезли в Москву, где их судьбу должен был решать сам государь. Вердикт Ивана III на сей раз был милостивым. «И князь великий их пожаловал их же вотчиною Вязмою и повеле им себе служити» (20, 235). Как и «верховские князья», Вяземские были приняты под московское знамя с тем же статусом и теми же землями. Лишь несколько лет спустя их заставят оставить свои приграничные владения и перейти на новые, расположенные в глубине страны.

Энергичная московская экспансия вызывала серьезное беспокойство сначала старого короля Казимира, а затем и его молодого наследника Александра Казимировича. Однако на решительный военный отпор Ивану III у Вильно не было ни сил, ни средств. Вместо этого в Москву одно за другим отправлялись посольства с изъявлением возмущения и протеста. Московские бояре с несокрушимым упрямством отводили все литовские жалобы. Почти анекдотический характер этой дискуссии ярко изображает в своей «Истории России» С. М. Соловьев. На жалобы литовского посла (ноябрь 1492 года) «великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что Литва обижает Москву, а не наоборот, что жители Мценска и Любутска беспрестанно нападали на московские области и на сторожей, что наши, не могши более терпеть этого, ходили на Мценск и Любутск за своими женами, детьми и имением, что Хлепень (владение вяземских князей, захваченное москвичами. — Н. Б.) в старых договорах приписан к Московскому княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении Мосальска в Москве еще не получено известия» (146, 97).

Убедившись в том, что никакие укоризны не действуют на Ивана III, великий князь Литовский Александр решил предпринять неожиданный ход. Через своих доверенных лиц он стал просить у московского правителя руки одной из его дочерей. Условием начала официальных переговоров на сей счет ставилось возвращение всех вяземских и «верховских» земель, тем или иным путем перешедших под власть Москвы в последние годы.

В Москве поначалу отнеслись к этому проекту равнодушно. Однако поразмыслив, Иван III увидел в нем нечто привлекательное и велел своим боярам продолжать контакты с литовскими представителями. При этом Москва ставила вопрос по-своему: брак станет возможным только в случае признания литовцами московского подданства «верховских» и вяземских князей. Началась новая череда затяжных переговоров. Одновременно Иван, не теряя времени даром, продолжал прибирать к рукам западные и юго-западные пограничные волости. Наступление шло и на дипломатическом поприще. В январе 1493 года московский посол, дворянин Загряжский доставил в Вильно очередное послание Ивана III, в котором тот именовал себя новым титулом: «Иоанн, Божиею милостию государь всеа Русии, и великий князь Володимерскы, и Московскы, и Ноугородскы, и Псковскы, и Тферскы, и Югорскы, и Пръмскы, и Болъгарскый, и иных…» (9, 81). Превращение простонародного написания имени «Иван» в звучащее по-церковному «Иоанн» отражало общее возвышение титула московского правителя. Длинный перечень принадлежащих ему территорий — дань обычной для тогдашней Европы традиции витиеватого титулования государей. Но самое существенное — введение в титул знаменитой краткой формулы «Государь всея Руси». По отношению к великому князю Литовскому Александру это звучало почти как оскорбление: именно он и был владетелем большей части той самой Руси, на которую нацеливался Иван III. В ответном послании Александр осторожно обошел этот вопрос молчанием, но его вельможи в особом обращении к тогдашнему руководителю московского дипломатического ведомства Ивану Юрьевичу Патрикееву возмущались тем, что «осподарь ваш… в листе своем к нашему государю написал себе имя свое высоко, не по старине…» (9, 105).

Весь 1493 год прошел в переговорах относительно условий мирного договора между Москвой и Литвой. Одновременно обсуждались и перспективы брачного союза старшей дочери Ивана III 18-летней Елены с великим князем Литовским Александром. Мало-помалу литовцы вынуждены были принять все условия Ивана III, среди которых главными были признание новых московских границ, нового титула московского великого князя и обязательство не принуждать невесту к отказу от православной веры. Последний пункт был особенно важен для Ивана. Он хотел, чтобы юная великая княгиня стала опорой для всей православной литовской знати. Со временем это должно было привести к торжеству православия в Литве и даже полной (или хотя бы частичной) интеграции Литвы в состав Московской Руси. В Литве брак великого князя Александра с дочерью Ивана III, напротив, рассматривали как средство для налаживания добрососедских отношений с Москвой и ее союзниками (Крымом, Молдавией), что позволило бы Литве обеспечить мир на ее восточных и южных границах.

Наконец в среду 5 февраля 1494 года долгожданный мир был заключен. На другой день литовские послы были приняты великой княгиней Софьей. Там же они смогли впервые увидеть невесту. Ее внешность не вызвала у них никаких нареканий, и в тот же день было совершено заочное обручение Елены с литовским великим князем Александром.

Мир с Александром можно считать важнейшим военным и дипломатическим успехом Ивана III. «Значение мирного договора для России было велико, — отмечает А. А. Зимин. — Граница с Литовским княжеством на западе значительно отодвигалась. Создавалось два плацдарма для дальнейшей борьбы за русские земли: один был нацелен на Смоленск, а другой вклинивался в толщу северских земель. Александр, ратифицируя договор, мог обольщаться мыслью о крупном дипломатическом успехе. Территориальные потери были для него не столь уж значительными, ибо касались прежде всего земель „служебных князей“, являвшихся очагом беспрерывных мятежей и беспорядков. Зато благодаря своему браку Александр, видимо, рассчитывал приобрести союзника на Востоке, который поможет справиться с опустошительными татарскими вторжениями. Если подобные надежды у литовского князя были, то уже ближайшее будущее показало, что он глубоко заблуждался» (81, 103).

Еще почти год продолжались переговоры, связанные с подготовкой к свадьбе Елены и Александра. В январе 1495 года в Москву прибыли за невестой литовские послы. Во вторник 13 января Елена выехала из Москвы. Проведя еще два дня в пригородном селе Дорогомилове, где отец и мать дали ей последние наставления, она навсегда покинула родную Московскую землю. В воскресенье 15 февраля невеста торжественно въехала в Вильно и в тот же день была обвенчана с великим князем Александром. Обряд венчания совершали в костеле святого Станислава виленский епископ Войтех Табор и сопровождавший невесту православный священник Фома.

Как и следовало ожидать, этот «брак по расчету» оказался тяжелым и для Александра, и для Елены. (Делу не могло помочь даже и то обстоятельство, что «супруги взаимно любили друг друга и жили в мире» (93, 555).) Над Еленой постоянно довлела деспотическая воля ее могущественного отца, который через своих доверенных лиц настойчиво руководил поведением дочери. Очевидно, она искренне прониклась значимостью своей миссии для московского дела и старательно исполняла указания Ивана III. В послании к родителям в ноябре 1497 года Елена клянется: «Нолны (не раньше, чем. — Н. Б.) меня в животе (в живых. — Н. Б.) не будет, тожъ отца своего наказ забуду» (9, 241). Понятно, что непреклонность Елены и ее явная связь с московским двором вызывали раздражение папского престола и полонизированной части литовской знати. Сопровождавшие ее бояре и духовенство были вскоре отосланы назад в Москву, а обещанная ей особая православная церковь во дворце так и не была построена. Княгиню настойчиво убеждали принять католичество. Ситуация усугублялась тем, что отношения между Москвой и Вильно по-прежнему оставались крайне напряженными. Вопреки обещаниям, данным в период сватовства, Иван III не собирался оказывать помощь Литве против крымских татар и молдавского правителя Стефана. Вместо этого «государь всея Руси» продолжал захватывать под тем или иным предлогом все новые и новые пограничные волости. В ответ на это литовцы притесняли русских купцов и не пропускали едущих в Москву из других стран послов.

Узнав о том, что Елену склоняют к перемене веры, Иван тайно передал ей, чтобы она ни в коем случае не соглашалась на это и даже готова была бы, если придется, принять мученический венец. Одновременно он принялся грозить Литве войной в защиту своей дочери.

Трудно сказать, сколь искренен был князь Иван в роли адепта православия и непримиримого бойца с «латинством». Собеседник Фиораванти и покровитель новгородских еретиков, друг крымского хана и притеснитель московских митрополитов — он, несомненно, был умным, трезвым и довольно циничным человеком. Только такой человек мог приоткрыть двери в Московию для всякого рода полезных иностранцев. Однако, приоткрыв заветную дверь, он тут же подставил ногу, дабы она не распахнулась слишком широко.

Вместе с тем вся его деятельность как «собирателя Руси» требовала того особого рода вдохновения, которое может дать только вера в высшее значение поставленной цели. Очевидно, князь Иван был человеком религиозным, однако достаточно свободным во всем том, что касается формальной стороны дела. При этом он чтил обряды, знал таинственную магию ритуала. Он блестяще умел разыгрывать действо «священной войны», пробуждавшее в людях великую силу религиозного энтузиазма. В этом действе великий князь был циничен как режиссер и почти искренен как исполнитель одной из главных ролей.