Иван III

Собор освещался через высокие щелевидные окна в стенах, а главное — через окна в барабанах, несущих купола. Свет лился сверху широким потоком, разгоняя сумрак, который царил в других русских храмах этого времени.

Тщательная подгонка белокаменных блоков придавала стенам собора необычайный вид. Он действительно кажется вытесанным из одной гигантской глыбы камня («яко един камень», по выражению летописца). Тот же образ горы или скалы создавался и с помощью удачно найденных пропорций, общего объемно-пространственного решения здания. Собор поражает и завораживает гармоничным сочетанием казалось бы противоположных начал: стихийной мощи каменной скалы — и строго упорядоченного, подчеркнуто рационального членения этого монолита.

Конечно, творение Фиораванти не могло вместить в себя всю гамму человеческих чувств, которые способна выразить архитектура. Это здание больше говорит о Боге, чем о человеке. Оно подавляет своей монументальностью. Посвященный Божией Матери, собор почти лишен того задушевного лиризма, которым отмечены были все наиболее выдающиеся древнерусские храмы во имя Пречистой.

Некоторая суховатость, или лучше сказать рационалистичность, была характерной чертой всего возрожденческого мировоззрения. К ней предрасполагал и род занятий нашего инженера, известного не столько как архитектор, сколько как «мастер, который двигает башни». И все же дело было не только в этом. Разрабатывая проект собора, Фиораванти, разумеется, стремился прежде всего угодить заказчику. Несомненно, что еще до начала работы он представлял великому князю свой храм в виде чертежа, рисунка или деревянной модели. (Такие модели широко использовали в своей работе итальянские зодчие того времени.) И проект получил высочайшее одобрение. Великий князь знал, что он получит от Фиораванти, и получил именно то, что хотел. Даже не выходя за рамки изначально заданной владимирской модели, опытный мастер мог передать самые разнообразные настроения в зависимости от воли заказчика. Таким образом, собор есть в некотором роде воплощение чаяний и настроений Ивана III, его окаменевший двойник.

(Как и другие древние храмы, Успенский собор московского Кремля выглядит сегодня не совсем так, как в день своего освящения. Однако его искажения и утраты относительно невелики. В своей основе он именно таков, каким и был задуман Фиораванти.)

Что же остановило выбор князя Ивана на данном проекте? Несомненно, он смотрел на него глазами Государя. Иван хотел видеть здание, наглядно выражавшее идею могущества Бога на небесах и Государя — на земле. Кроме того, собор Фиораванти гораздо яснее, нежели его владимирский прообраз, воплощает представление о строгом порядке, подчиненности частей целому. Иными словами, собор — это образ силы, облаченной в разум и увенчанной славой. Но при этой конструкции не остается места для трепетности линий и того пламенеющего стремления ввысь, которые одушевляют наши монастырские храмы XIV–XV столетий. Здесь нет и того почти физического ощущения прикосновения человеческих рук, которое оставляют приземистые новгородские и псковские церкви. От собора Фиораванти веет каким-то непонятным холодком отчуждения. Он словно говорит по-русски, но с легким иностранным акцентом и с той неестественной правильностью речи, которая всегда выдает иностранца.

Но эта отчужденность собора, это его явное превосходство и тайное одиночество в окружавшей (и окружающей) его пестрой и бестолковой толчее кремлевских построек — не есть ли это образ самого Ивана III, поставившего себя так высоко и одиноко над современниками?

Но вот отзвучали величавые напевы первого богослужения в соборе, отгремели, приветствуя незнакомца, кремлевские колокола. Полетели, как гуси в осеннем небе, вереницы дней, недель, месяцев… Неотложные дела — новгородский поход, мятеж удельных братьев, нашествие хана Ахмата — отвлекли князя Ивана от забот о соборе. А между тем ему еще только предстояло наполниться всей своей мистической красотой. И прежде всего собору нужен был высокий иконостас. Кто знает, когда взялся бы за это дорогостоящее дело великий князь или митрополит Геронтий, сильно не ладившие между собой после спора о направлении движения крестного хода при освящении храма. Да и кому из художников поручили бы они это ответственное дело? Но тут на исторической сцене вновь появился ростовский владыка Вассиан Рыло.

Прежде отличавшийся лишь своей неизменной преданностью великому князю, Вассиан за несколько месяцев до своей кончины (23 марта 1481 года) вдруг проявил себя поистине великим человеком. Весной 1480 года он примирял Ивана III с его мятежными братьями. Осенью того же года Вассиан с яростью древних пророков обличал великого князя и его приближенных за нерешительность в войне с «поганым царем» Ахматом. Зимой 1480/81 года ростовский владыка вновь оказался в центре внимания: на свои средства он заказал иконописцу Дионисию и еще трем художникам изготовить иконостас для Успенского собора московского Кремля. «Того же лета владыка ростовский Васьян дал сто рублев мастером иконником, Денисию, да попу Тимофею, да Ярцу, да Коне, писати Деисус в новую церковь святую Богородицу, иже и написаша чюдно велми, и с Праздники и с Пророки» (18, 233).

Как угадал владыка Вассиан, что именно этот малоизвестный и, вероятно, еще молодой тогда иконописец Дионисий достоин возглавить работу, важнее которой нельзя было и придумать? Ведь за плечами у мастера было тогда лишь украшение собора Пафнутьева-Боровского монастыря под началом иконника Митрофана. Но Вассиан был выходцем из Пафнутьева монастыря и хорошо знал мастерство Дионисия. Видел его работу и сам Иван III, посетивший Пафнутьев монастырь осенью 1480 года. И оба они сочли Дионисия достойным возглавить работу по созданию иконостаса в Успенском соборе московского Кремля. К сожалению, этот иконостас еще в XVII столетии был заменен на новый и бесследно исчез. Однако работа в Успенском соборе прославила Дионисия. В 1482 году ему поручено было поновление пострадавшей от пожара чудотворной иконы Богоматери Одигитрии в Вознесенском монастыре. Вскоре ему стали наперебой предлагать самые почетные заказы. Среди талантливых людей, которыми так богато было время Ивана III, он занял одно из первых мест. И сегодня, вступая под своды древнего собора Ферапонтова монастыря, где и доныне сохранились росписи великого Дионисия, мы через трепет его нежной кисти можем ощутить таинственную связь с той далекой эпохой…

Но вернемся к Успенскому собору московского Кремля. Его окончательная отделка заняла еще несколько десятилетий. Постепенно стены и своды покрылись цветущими росписями. Над тремя ярусами Дионисиева иконостаса поднялся четвертый, «праотеческий». Со всех концов России стали приносить сюда лучшие иконы старых мастеров…

И как огромный корабль, собор поплыл сквозь время. Оно вздымалось у его стен волнами мятежей и пожаров; оно втекало под его своды то праздничными процессиями, то робкими шагами кающихся грешников. Здесь венчались на царство все русские цари — от Ивана Грозного до Николая II. Здесь погребали усопших митрополитов и патриархов. За свой долгий век собор видел миллионы лиц, слышал миллионы голосов. Он стал безмолвным хранителем их надежд и покаяний.

И среди множества теней, заполнивших безмерное мистическое пространство собора, мы можем, присмотревшись, угадать и тень Ивана Великого. Вот он стоит там, возле самой солеи, на своем обычном месте. И Царь Небесный неотступно смотрит на него с потемневшей иконы своим ярым, взыскующим оком…

ГЛАВА 8 Тверь

Всякая перемена прокладывает путь другим переменам.

Никколо Макиавелли

Рассказывая о деятельности Ивана III как объединителя и «собирателя земли Русской», мы вновь вынуждены сделать в нашей истории своего рода «хронологический скачок». Расставшись с нашим героем 12 августа 1479 года, в день торжественного освящения Успенского собора в московском Кремле, мы в этой главе встречаемся с ним уже пять лет спустя, когда Иван начал осуществлять одно из важнейших своих предприятий — ликвидацию самостоятельного Тверского княжества. Следует заметить, что за эти годы великий князь достиг многого. Он нанес еще один удар по остаткам новгородской свободы, усмирил мятеж своих удельных братьев и отразил страшное нашествие хана Ахмата. Он вступил в открытый конфликт с митрополитом Геронтием и постепенно вынудил его подчиниться своей власти. Он укрепил свой престиж в отношениях с соседними государствами. Словом, за эти годы он стал сильнее и мудрее.

Теперь, после Новгорода и Угры, князь Иван мог, не оглядываясь по сторонам, заняться окончательным завоеванием тех княжеств и земель, которые доселе сохраняли формальную независимость, хотя и следовали в русле московской политики. Первым из них было Тверское княжество, территория которого напоминала огромный клин, вбитый между Москвой и Новгородом.

В раскладе политических сил Северо-Восточной Руси тверские князья уже с середины XIV столетия оказались примерно в том же крайне незавидном положении, в котором находились вторые по порядку рождения сыновья великого князя. Они были ближе других к заветному венцу, от которого поначалу их отделяла всего лишь такая малость, как одна человеческая жизнь. Однако с течением времени у старшего брата появлялся сын, потом другой, третий — и каждый новый племянник сталкивал дядю еще на одну ступень вниз. Нужно было обладать железными нервами, чтобы вытерпеть эту бескровную пытку.

Нечто подобное происходило и с Тверью. Цветущий город на оживленном перекрестке торговых путей, местопребывание энергичных князей и авторитетных епископов, наконец — резиденция великого князя Владимирского. Казалось, все идет к тому, что именно Тверь станет центром объединения Северо-Восточной Руси, столицей будущего единого Русского государства.

Однако ноша оказалась непосильной для Твери. Она надорвалась в отчаянном усилии поднять на свои плечи всю Северо-Восточную Русь и Новгород. Слишком ранний и слишком бурный порыв тверских князей к общерусской власти встревожил Орду и переполошил все сообщество русских земель и княжеств. В итоге три тверских князя сложили головы в Орде, а само княжество зимой 1327/28 года (после антитатарского восстания в Твери летом 1327 года) было подвергнуто сокрушительному разгрому большим войском, посланным ханом Узбеком. В 1339 году Иван Калита, торжествуя свою победу над тверским князем Александром Михайловичем в споре за великое княжение Владимирское, вывез из Твери в Москву соборный колокол — символ независимости и достоинства города. С этого времени Тверь как бы погружается в историческую тень. Фортуна могла улыбнуться тверским князьям лишь в случае решительного отказа ханов от сотрудничества с московскими князьями и разгрома самого Московского княжества какой-нибудь многотысячной татарской «ратью».

Но ханы не хотели порывать с Москвой, которая сумела навести хотя бы относительный порядок в разобщенном и взбудораженном русском мире. А главное — Москва умела вовремя платить дань. Уже за одно это ей — к вящей досаде тверских Михайловичей — отпускались все прочие грехи. Измельчавшие и вступившие после 1357 года в лютую борьбу друг с другом правители Орды остро нуждались в русском серебре. И даже жестоко наказывая московских князей за дерзость своими опустошительными набегами, они не решались полностью отказаться от их услуг.