Иван Калита
Шрифт:
– Очень хорошо!
– громко проговаривает Стефан, втыкая в ствол блеснувшее лезвие секиры.
– Очень хорошо, - повторяет он, - что всё так окончилось! Роскошь, палаты, вершники впереди и назади, серебряные рукомои… На кони едва ли не в отхожее место!
Варфоломей слушает, раскрыв рот, забыв в руке недвижный топор. Не понял было сперва, что Стефан бает про ихнюю прежнюю жизнь.
– Роскошь не надобна человеку!
– режет Стефан, ни к кому не обращаясь, горячечным взором следя пустоту перед собой. Младший даже дыхание сдерживает, мурашами по коже поняв, что брат намерился сказать сейчас что-то самонужнейшее, о чём думал давно и задолго.
– Господь! В поте лица!
– Стефана распирает изнутри, и слова выпрыгивают оборванные, словно обугленные, без начала и связи.
– А мы, все силы - спасти себя от тяжести! Облегчить плеча,
– продолжал он яростно, с жутким блеском в глазах.
– Взять самому на себя вериги и тяготу большую и тем освободить дух! От роскоши, от гордости, от похвал, славы - ото всего! Тогда - узришь свет Фаворский!
И сыроядцы нынь терзают Русь из-за нас! Нам, нам, русичам, надобно сплотить себя духовно! Чел ты слова Серапионовы [20] ? Мы днесь «в посмех и поношение стали народам, сущим окрест!» Единение! А затем - дух святой возжечь во всех нас! Вот путь! Для сего - и прежде - очистить себя от скверны стяжательской! Дьявол взыскует плоть, Господь - дух! И это должны мы! Бояре! Мужики - они ещё не вкусили благ, а мы, отравленные ими, должны сами себя изменить! Хватит сил - духовно сумеем поднять всю Русь! Всё прочее - тлен. Слова не нужны. Нужны дела! Подвиг! На Руси пропала вера в подвиги!
20
Чел ты слова Серапионовы?– Серапион - архимандрит Киево-Печерской лавры, затем епископ владимирский.
Когда поднялась Тверь, громили Шевкала, - ты ещё мал был, - знаешь, я шатался по торгу. Собралось вече. И все, все! Знали! Что надо помочь! И никто, понимаешь, никто! Первым чтобы! Как старшина, бояре как? Как набольшие меня? И - предали! На поток и раззор ордынский предали тверичей! Я тогда уразумел, понял: дух! Духом слабы! Не силою! А в училище нашем, в Ростове, споры о тонкостях богословских, что там сказал Несторий… Что бы то ни, а - сказал! А мы - повторяем только!
И Дмитрий Грозные Очи! Бесполезная смерть в Орде. Как я его понимал тогда! Преклонялся! Героем считал! Подвижником… А, быть может, и он, вовсе… от бессилия…
Подвиг! Идти вопреки! Знаешь, ежели бы вдруг разрушились деревни и, словно от мора некоего, народ побежал в города, стеснился в стенах, забросив нивы и пажити, я бы сказал тогда: паши землю! Но не опускайся долу, не теряй высоты духовной! Знай, что и там, на пашне, творишь ты не живота ради, а ради духа животворящего твоего!
Но народ жив! Он как раз в деревнях, на земле, вот здесь, окрест нас. Нужен подвиг духовный, надобен монашеский труд! Совокупление в себе Духа божьего! Фаворский свет! Это огонь, от коего возгорит новое величие Руси!
Стефан замолк, как обрезал. Варфоломей глядел на брата не шевелясь. Путь был означен. Им обоим. И - он знал это - другого пути уже не могло быть.
– Стефан, - спросил он после долгого молчания, - что нам… что мне, - поправился он, зарозовев, - надо делать теперь? Укреплять свою плоть для подвига?
– Человек всё может и так… - устало возразил Стефан.
– В яме, в узилище, в голой степи, в плену ордынском годами живут люди! Выдержать можно много… любому… когда нет иного пути! Сильна плоть! Важно самого себя подвигнуть на отречение и труд, важно… да ты всё знаешь и сам!
– Стефан вздохнул и вновь взялся за рукоять секиры.
– Я с тобою, Стефан!
– серьёзно выговаривает отрок Варфоломей, в свой черёд подымая топор.
– Что бы ни сталося впредь, я с тобой!
Глава 34
Старый дмитровский князь Борис Давыдович оторвался от вощаниц, по которым вдвоём с ключником тщетно пытался вот уже битых два часа свести концы с концами. Дрожащею, в коричневых крапинах старости, рукою отёр пот и, растерянно взглянув на ключника, с отчаянием вопросил:
– Слушай, Онтипа, где же десять-то гривен давешних?
Спросил и закашлял,
с трудом, задыхаясь (мучила грудная болесть), продышался и без сил отвалил к стене. Ключник, покусывая бороду, вертел вощаницы так и эдак, вздыхал:– Во Твери ежели, у того купчины, у Микиты Гюрятича, по заёмной грамоте прошать?
– нерешительно предложил он.
Борис, коего вновь начал мучить приступ кашля, молча затряс головой, продышавшись, отверг:
– Брали уже! И у ростовчан брали, и у новгородского гостя, Герасима Нездинича, займовали… Почитай, селетошний хлеб весь на корню продан!
– Разве скота посбавить?
– предложил ключник.
Князь отчаянно махнул рукой. В прежние годы, ещё при Михайле, когда ему довелось наместничать во Пскове, было много легче. Оттоле и серебро шло, и товар. А теперь московиты зажали совсем! Кабы не тверские гости, то и продать хлеб, лен или говядину и немочно было! Соболя, что когда-то обильно водился по Дубне и Яхроме, княжеские добытчики, почитай, выбили совсем, бобра тоже поменело. Дорогих шкур, что шли в Новгород в обмен на серебро, нынче стало негде и доставать. Многоразличные ездоки из Москвы и в Москву, наглые, требующие даром кормов и постоя, до того разорили припутные деревни, что народ начал подаваться кто в тверские, а кто в московские пределы. А выход ордынский давай за всех, и за убеглых тоже, не сбавят! Князь притянул к себе вощаницы и невидяще уставил в них свой потухающий взор. Была молодость, сила, надежды великие, честолюбие паче меры… А ныне вон засаленные полы, драные рукава в заплатах - и это княжеские обиходные порты! Не на чёрный двор - к боярам в них выходит! Едина бархатная ферязь с серебряными пуговицами хранится как зеница ока, в ней он и нынче поедет в Орду. А подарки: хану, вельможам, слугам вельмож, нукерам, писцам, придверникам… Откуда их взять? Кого упросить, пред кем пасть на колени? Мужиков обложить лишнею данью, дак и вовсе разбегутся все! Боярам уже стыдно и в очи поглядеть. В Орду едут с ним на свой кошт, от князя когда полть мяса перепадёт, а уж серебра…
– Дай кошель!
– потребовал князь хрипло. Ключник высыпал на стол жалкую горку тяжких - безмерно тяжких, с кровавыми трудами добытых!
– гривен-новогородок. «Хоть по дорогам обозы разбивай!» - в отчаянии думал князь. Молодцы обтерхались все, ни одеть, ни оборужить путём. Приходит расставаться с дедовой дорогою бронью и саблю ту, аварскую, в подарок везти (мало будто у ордынцев своих сабель!). Материны колты и жемчуг… Стыдновато вроде… А! Кожу сымают, дак зипуна не жалей! Просил у Ивана Данилыча, намекал: дозволь, мол, послать своих молодцов с московитами Торжок пограбить, хоша б зипунов добыли… Не дал. Кланялся и великой княгине тверской, Анне, ради мужа покойного могла бы чем и пособить! Не может, у самой руки связаны. Сын-от старшой на Пскове сидит! А и он, Борис, виноват! В те-то поры не поддержали Михайлу Ярославича перед ханом, вси откачнули от него, спрятались, поддались Даниловичам! И он тоже не возмог, да и не похотел… Нет, один конец: доставать последнее бережёное добро и со всем, со всема в Орду, к хану на суд, на расправу… Выход, бают, не в срок даю! Дак выход тот даю преже великому князю, он и держит у себя излиха, а не скажи! Да князь я или нет?! И мы от великого Всеволода! И нас не замай! Нас посбить с уделов, а там и сам-от не усидит! Мор ли, что, али какой дурной родит, в семье ить не без урода, и тогда: где князи русстии? Кто возможет? А уже и нету! И никто не возможет! Как на Волыни створилось: побил Данил Романыч бояр да князей, сел сам королём, на столе, а после, глядишь, при внуках-правнуках, и обветшало-исшаяло и нетути никого. Ляхи да Литва всё под себя и забрали! Так-то! Он разгорячился, выпрямил стан, смешновато вздёрнул бородкой, не видя себя со стороны, не ведая, что смешон и жалок в своём латаном-перелатаном платье, с этою худой морщинистой шеей и старческой дрожью рук. «Ужо!
– пообещал он мысленно.
– Нынче доложу хану, всё доложу! Паду в ноги, пущай уймёт князя Ивана, пущай…»
– Эй, Онтипа! Как думашь, уймёт хан Данилыча?
– вопросил он. Ключник пожал широкими плечами, взъерошил бороду, начал чесать за ухом, отводя глаза.
– Кубыть и склонит слух, дак тово… даров маловато! В Орде ить без приноса никуда и не сунесси!
Князь перевёл глаза вкось, во взгляде ключника поймал невольное отражение своё - жалость, смешанную с небрежением - и поник головой. Надо ехать в Орду! А там - что Бог даст… Есть же правда хотя в небесах, у Вышнего!