Иван Калита
Шрифт:
– Чел, батюшка!
– Вот. С шапкой этой вручена нам благодать сия. Нашему роду. И всей великой Руси! За то мы и боремся, сын. Не за себя, не за то, чего в быстротекущей жизни, в юдоли бренной мочно достигнуть прежде, чем, в свой черёд, станем мы снедью червей… Земле! Языку русскому! Векам грядущим!
Семён смотрел на отца, расширив глаза. Редко видел он таким родителя! Калита казался сейчас очень стар и очень и очень мудр. Даже и следа лукавства не осталось в лике его, как бы вогнутом, самосветящем духовною силой. Что он зрел сейчас? Митрополита Петра? Дедушку Даниила, никогда не виденного Семёном? Или - страшно помыслить!
– самого Владимира Мономаха?
– Примерь, сын!
– властно приказал Калита.
И Семён с трепетом принял из рук родителя и надел на себя священную шапку кесарей. Соболиный мех
– Сними, - тихо велел Калита, и в голосе его прозвучала усталость.
– Спрячь. Закрой и запри. И помни! Всю жисть помни тяжесть сию! Дак почто я окупил у хана ярлыки на Ростов, Дмитров, Углече поле и Галич с Белоозером? Почто тщусь забрать Ярославль под руку свою? Мнишь ли, что сие легко, сын?
– Да, тятя! Не преизлиха ли опасны купли сии? Ведь стоит умереть хану…
– И прежние князья вернут себе ярлыки? Нет!
– Калита усмехнулся и покачал головой.
– Пока я жив, не вернут. А там останешь ты. Вестимо, не легко! Легко бы - дурак подобрал. И многотрудно, и дорого, и опасно, и неверна власть сия в череде грядущих летов! Всё так. Но это власть. И уже не поедут бить челом, яко на Михаила: мол, великий князь утаил дань ордынскую! Я сам сбираю дань! А утаю - не уведает о том никто, кроме Господа и совести моей. Конечно, вестимо, утаиваю, и уже утаил немало! Заплатим мы и без Нова Города ордынскую дань, выход царёв! Только… и Новгород должен платить. Иначе не стоять земле. И это запомни, сын. Не ломи, но тихо сгибай. Зри: Литва спорит с Ордою о Смоленске. Помоги Орде, помоги хану противу князя литовского, но Смоленск склони под руку свою! Вот мой наказ тебе. Не упусти града Смоленского, град сей станет ключом всей Руси Великой! Сам не примыслишь - завещай детям. Пусть с молоком матери впитают оную нужу!
– Тяжко… - прошептал Семён.
– Тяжко, сын. И Рим не враз созижден! Века и века!
– раздумчиво протянул Калита.
– Века!
– эхом отозвался Семён.
– Сынишка-то как?
– вопросил отец добрым семейным голосом.
– Василий?
– встрепенулся Семён.
Новорождённому первенцу княжича было всего несколько дней, ещё не сошла краснота, ещё не наладилось с животом. Айгуста стала было кормить грудью сама, но малыш плоховато сосал, и теперь гадали, не взять ли кормилицу-мамку из деревни. Всё это были мелкие заботы, смешные перед тем великим, что открывалось тут, в разговоре с отцом, и всё же и от них, от здоровья наследника, от того, будет он жить или нет, зависела тоже судьба московского княжеского дома!
Семён отрывисто и кратко повестил отцу о насущных заботах своих. Иван выслушал молча, покивал. Сам подумал опять о том, постоянном, что незримо разделяло его с сыном. Была бы мать, а не мачеха, сейчас все сии заботы взяла на себя: и о малыше, и о няньке-кормилице, и о знахарке, ежели придёт таковая нужа.
– Вот, сын, всё сие оставляю тебе, и главные города, Можай и Коломну, на старейший путь. Надели братьев добром по грамоте моей. Москва да будет нераздельна вовеки. И поклянись, что, как бы ни повернула судьба, что бы ни совершилось в грядущем, ты не отступишь от дела отцова!
– Клянусь!
– глухо отозвался Семён.
– Погоди, на иконе святого Петра поклянись! Ты ещё не всё знаешь, не всё ведаешь о делах моих! Веси ли, что Дмитрия-князя погубили по настоянию моему?
– Ведаю, батюшка.
– Что дочерей любимых отдавал в замужество, дабы отобрать волости те под руку свою?
– Ведаю, батюшка.
– Что подсылаю с лестию, дабы Акинфичей из Твери перезвать паки к себе?
– Ведаю и то, отец.
– Что роздал сокровища многие, дабы в Орде уморили князя Александра?
– Того не ведаю, отец, но верую, что иначе ты не мог поступить.
– Это ты хорошо сказал, иначе не мог… А ежели мог? Ведай, что не одну покаянную молитву у гроба митрополита Петра выстоял твой отец, моля Господа простить его в делах таких! И знай ещё: правы не мы, а тверские князья. Брат Юрий злодейством и клеветою погубил Михаила Святого, и я принял грех его на душу свою. И кладу на тебя - не согнёшься, сын?
– Не согнусь, - ещё глуше и тише отозвался Семён.
– Я не ведаю, что ещё грядёт ныне!
– тихо и страстно продолжал
– Какие злобы, какие казни, какие беды объемлют мир! Не ведаю! И даже того, уцелеет ли моя голова, не ведаю тоже. И посему говорю с тобой ныне. Помни! Не за богатства мы боремся - за власть. И единое искупление, единое оправдание наше пред Господом, чтобы власть сия когда-то обернулась благом всей Русской земли. Запомни, затверди, как молитву, как «Отче наш», три основы всякой власти, три условия, три камени краеугольных, коими упрочает всякая власть на земле и без коих не постоит и изгибнет.
Первое - сугубое единение всех граждан земли твоея, единение в любви, в совокупном дружестве!
Второе - уважение к родной старине, к навычаям и заветам прадедним.
И третье - всегда должно опору свою находить в большинстве языка твоего, в тружающих, в работниках добрых! Всем не угодишь, но коли начнёшь угождать втуне ядящим и немногим за счёт многих, не устоишь!
Мыслю, единение земли в любви сущее обретём мы в православной церкви нашей, в заветах Иисуса Христа. «Возлюби ближнего своего, яко самого себя». Ближнего! Не врага! Но ближнего - яко самого себя! Сим заветом съединишь меньших и вятших, бояр и смердов, воинов, князей и гостей торговых. Помни про то!
Митрополита перезвал я к себе из Литвы. Мыслю, Феогност многую пользу окажет княжеству нашему! Будь с ним заедино. Ежели крестник мой, Алексий… Вот тебе первая задача на жизнь твою! Ты знаешь, что он мне сказал единожды? «Надобен святой!» И что святой тот уже нарождён в иных, утесняемых мною землях. Помни о том, разыщи, найди. Грехи твои и мои, их же днесь на тя возлагаю, он, неведомый, облегчит или снимет с тебя.
Такожде и о втором сказанном мною помни неустанно. В бурях лет, во тьме веков, яко утлый чёлн на волнах ширяясь, мечутся властители и языки. В славе - всякий друг и радетель тебе! Но в бесславии, в погроме, в упадке чем съединишь ты землю свою? Речешь, лучше ли живём мы, нежели прочие? Не станет того! Глад, и нищета, и всякая скудость, посрамление воевод, гибель ратей - всё возможно, и всего не избегнет земля! Чем тогда, в час тяжкий, съединить Русь? Чем вдохновить, к чему воззвать? Токмо к старине, славе предков, к родным заветам, крестам могил отчих. Так не рушь, не ломай, не предавай поношенью и в час славы твоей родимую старину! Дабы всегда и во всякую пору можно было сказать: да, в смраде, в гнусе и в скверне днесь есьмы, но мы - Святая Русь! Не схожи мы с прочими, свои у нас заветы, свой навычай и язык, своё все, и за то святое, за веру отцов и навычаи народные можем снова и вновь драться на ратях, и труды прилагать, и спасать, и пасти свою, единственную, землю! Сего, сын, не ведают в Орде. Там, как на проезжей дороге в день ярмарочный, изо всех земель всякого народу, и все кричат: «Мы!» До часу скорби, до часу нашего величия и ихней скудости, сын. Посему во всём и всегда не рушь обычаев русской земли!
Мнишь, токмо из того, дабы ослабить Александра, зову я Акинфичей? Нет! Мыслю собрать под руку свою всех прежних бояр святого Александра Ярославича Невского, что одержал всю русскую землю! Все роды его богатырей, о коих летописи глаголют. И ты продолжай то же! Мнишь, почто требую серебра с Нова Города, утесняю князей и отбираю земли? Дабы нашим смердам не учинить тягости. Зри! По старине, по навычаю кормы и дани, и повозное и городовое дело, и мыто и пятно, и - не сверх! Не паче того, что от дедов и прадедов заповедано! А надобно сверх, дак сам завожу и стада скотинные и коневые, и заводы многоразличные, и литейное дело, и иное. Уже Василий Калика прошал у меня мастера колокол отлить и по серебру заказывает на Москве! А давно ли за всякой нужею мы кланяли Великому Нову Городу? О том не напишут в летописании владычном, но зри, яко расстроилась и исполнена всякого мастерства и художества наша земля за малое число лет, в кои твой родитель правил градом сим!
Калита помолчал, покивал чему-то несказанному головою и добавил:
– А последнее сказанное мною такоже не забудь. Помни, что то прочно, что принято большинством и тружающему любо. Мыслишь чего изменить - не ломи, гни. Приучай, воспитывай. Да узрят многие пользу, тогда сами восприимут и новое. Посему не спеши. Сие, последнее, труднейшее прочих. Слаб смертный, мнит при земной жизни своей узрети всякий плод от труда рук своих… И ты, Семён, сугубо укрощай себя, не спеши! Но и не отступай. Я умру - в тебе чаю продолжить себя, сын!