Иван, Кощеев сын

– Вот дурень, – отзывается Горшеня.

Посидели молча, челюстями пожерновили.

– А это что у тебя? – спрашивает Горшеня, углядев в Ивановом скарбе кое-какие подробности.

– Да это так, ерунда, – отвечает Ваня, зардевшись. – Отец ополоумел, всучил мне в дорогу чепухи всякой колдовской.

Стал Иван те волшебные предметы своему дорожному товарищу демонстрировать. Вроде как с неохотой, но и с потаённым хвастовством. И клубок-колобок ему показал, и рожок-свистунок представил. Похвастал и гордо так голову держит: доволен, что удивил Горшеню. А того и правда подарки Кощеевы заинтересовали, обследовал он их придирчиво, в руках помусолил, на просвет проглядел и вывел о них своё учёное резюме:

– Ну, эти чудеса нам знакомы. На китайской в своё время много таких трофеев захватили. Ерундовина это, а не чудеса.

Иван покраснел, обескуражился.

– Да я и не хотел брать, – оправдывается поспешно, – только маманька уж больно разошлась: возьми да возьми! Сама, наверное, втихую в мешок-то и запрятала.

– Ну и молодец маманя твоя, – кивает Горшеня. – В походе всякая ерундовина пользой обернуться может. Походному человеку неизвестно заранее, в чём его нужда проявится. Верно? Так что запихивай, Иван, чудеса свои обратно в мешок, авось придёт и их время… А это что такое?

Иван семя Подлунника – третий отцовский презент – в жменю спрятал, от Горшениных глаз отвёл.

– Да это так, мелочь. Потом как-нибудь покажу.

– Потом так потом, – не возражает Горшеня. – Как говорится, потом – и суп с хвостом, и зуб с мостом. А только у меня, Иван, супротив твоих чудес своё чудо имеется, артельнативное. Ты небось такого отродясь в руках не держал.

Стал он в своём штопаном-перештопаном сидоре копаться.

– Такое, Ваня, чудо, что самому худо, – приговаривает. – Вот, смотри.

И вынимает на свет толстый фолиант в кожаном окладе; листы скукоженные, как сморчки.

– С виду – обыкновенная книга, – рассматривает Иван. – Таких у моих родителей в библиотеке целый шкап и ещё одна косая полочка.

– Таких, да не таких, – гнездится во мху Горшеня. – я ж говорю тебе: это чудесная книга. Не помню, Ваня, как зовут-то её… «Пролежни», что ли.

– Интересная?

– Нет, Ваня, совершенно неинтересная. Просто так – удивительная, не боле.

– Чего же в ней тогда удивительного, если она неинтересная? – не понимает Иван.

Горшеня поудобнее на хвойном ложе обустроился, ноги выпятил, сидор под бок подтянул и, сладко позёвывая, поясняет:

– Её один учёный кот написал.

Иван не поверил, далее листает – картинки ищет. А картинок-то и нет, лишь иногда таблички встречаются и хитрые многоэтажные формулы.

– Точно, кот, – уверяет Горшеня. – Только чудность сей книги не в том, Ваня, заключается, что её кот написал, а в другом совсем. Это ведь книга не простая, а снотворная: кто её читать станет, тотчас уснёт крепко-накрепко!

– Да ну тебя! – возмущается Иван. – Брешешь! Как это – кот написал?

– Ну как! Технически как – не знаю, Ваня; может, диктовал специальному кошачьему писарю, а скорее всего, сам лапой нацарапал. Я думаю, жил он у какого-нибудь прохфессора или при монастырских переписчиках, наслушался всякой научности и сам в писатели подался. Только книга, Ваня, скучная вышла. Кот – он и есть кот! Коту бы сказки рассказывать да колыбельные напевать, а не за трахтаты учёные браться. Потому как суть кошачьей речи есть одно мурлыканье, из любой хвилософии у него «баю-баю» получается. Да ты попробуй хотя бы название прочитай – сразу почувствуешь, какая книга чудодейственная!

Иван книгу ещё полистал, понюхал, вернулся к обложке.

– Так, – читает. – «Пролего… Проле… гомены естественно вытекающих процессов… – зевает уже, – процессов осознания индиви… диви… дуальностей индивидуумов, а также… а также их классификация в виде тезисов и таблиц… написано учёным котом-архивариусом Лукой Мурычем Лукаму… – зевает уже вовсю, – Лукоморовым… в лето от Рождества… от Рождест… ва-а-а-а…»

Прилёг Иван, не дочитал чуток заглавие. Притулился к комельку и заснул молодецким здоровым сном в два прихрапа на три присвиста.

– Вот я и говорю, – подзёвывает товарищу Горшеня, – только «баю-баю» и выходит. Удивительная книга-а-а…

Руку протянул Горшеня, фолиант из-под Ивана выпростал, засунул себе под голову. Потом ноги коромыслом раскинул, лицо вверх задрал – вроде безо всяких удобств устроился, а удобней не бывает! И запустили дорожные знакомцы на всю поляну хор имени Свистуна Сопеича Храповицкого.

Глава 8 Верхом на сером волке

Поскольку легли рано, то и проснулись соответственно с первыми пеночками да зябликами.

– Не замёрз, Ваня? – спрашивает Горшеня.

– Не то слово, – отвечает Иван. – Зуб на зуб не попадает.

– Айда кости греть! – кричит Горшеня командным сержантским голосом и давай бегать по поляне, голыми пятками ужей пугать.

Побегал, попрыгал, за другие упражнения принялся, песни горлопанит – птицам вступить не даёт:

Ой, весна моя, весна,Веничек осиновый!Раскалился докраснаПрилавок магазиновый…

Иван смотрит на него из своей зябкой дремоты, а примкнуть не решается. Наконец встал, поприседал с ленцой, наклоны вправо-влево сделал.

– Эх, мать моя природа, мачеха погода! – вопит Горшеня на всю поляну, тело своё в разные фигуры скручивает.

До пота согрелся, присел обратно на ельник. Дышит-шумит, больную ногу растирает, на Ивана с усмешкой посматривает.

– Ну что, – говорит, – одолела тебя кошачья учёность, до сих пор, гляжу, проснуться не можешь!

Иван присел, лицом в росу обмакивается – такие у него водные процедуры.

– Вот какова книга! – гордится Горшеня. – Незаменимая вещь. На войне мы под неё при самой злой канонаде засыпали, а хороший сон для солдата – основа крепости духа. Так что я этой книге многим обязан.

– А ты, Горшеня, где грамоте выучился? – спрашивает Иван.

– Меня, Ваня, жизнь выучила, – отвечает Горшеня, а сам портянки с веточек снимает, на сырость щупает. – Сначала согласным звукам обучила, потом уже и гласные преподала. И уж совсем недавно объяснила, где надо точку ставить, а где и запятая сгодится. А вот насчёт всяких там двоеточиев и многоточиев – это я до сих пор не уразумел. Может, ты мне, Вань, объяснишь?

– Объясню, – неуверенно кивает Иван. – Только как-нибудь в другой раз, сидючи.