Иван Молодой. "Власть полынная"
Шрифт:
– Торговый гость подобен девке брюхатой, любопытно ему, кого родит.
Купец больше не спрашивал. Они миновали стоявших мурз и беков, пошли коротким мраморным переходом с низкими кирпичными сводами и остановились перед железной кованой дверью.
Не успел Дмитрий дух перевести, как дверь раскрылась, и он увидел хана. Ахмат сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте, окружённый верными придворными.
Изогнулся гость торговый в поклоне, промолвив:
– Да продлит Аллах жизнь твою, великий хан, и жён твоих, и детей твоих на многие лета.
– Аллах милостив ко мне, урус. Но почему ты не спросишь,
– Великий и мудрый хан, как неведомы мне мысли Всевышнего, так неведомо то, о чём говорить будешь.
– Дзе, ты хитрый урус. Московский великий князь дань от Орды утаивает, и за то я бросил в клеть посла московского. Он будет сидеть, пока конязь Иван не пришлёт мне дань. Я отпускаю тебя, урус, в Москву, и ты передашь мои слова великому князю Ивану… А ещё передашь, чтоб не искал дружбы у врага моего, крымского хана Менгли-Гирея.
Кланяясь, торговый человек Дмитрий Лазарев покинул ханский дворец и в тот же день поспешил выбраться из Сарая, моля Бога, чтобы помог ему в опасном многодневном пути на Русь.
Купчиха Лазарева билась в слезах, на московском торгу припадками исходила. Окружившему люду выкрикивала:
– Заморочил, окаянный! От татарвы вырвался в чём душа держится. А всё из-за князя великого Ивана Васильевича!
Приставы купчиху допросили, она и поведала, что её мужика Митрия Лазарева Ахматка-хан принудил, едва жизни не лишил, а дьяка Басенкова в клеть заточил.
Те слова приставы донесли молодому великому князю Ивану, а тот государю. Весть бабы с базара по Москве понесли, заговорили:
– Ахматка на Москву двинулся!
– Орда Дон перешагнула!
Зловредные слухи быстро наводили панику. Торговые ряды пустели, лавки закрывались.
Бояре собрались в думную палату, у всех один вопрос: когда хана Ахмата в Москву ждать?
А кое-кто похрабрее выкрикивали:
– Веди, государь, полки на Ахмата! Доколь Орде над Русью стоять?
У таких сомнений в превосходстве Москвы над татарами нет. Эти князья высказывали, сколько конных и пеших ратников они готовы выставить и в какую броню их оденут…
Молчал государь на Думе, чуть сгорбившись, слушал бояр. Иногда удивлённо поднимал брови или хмурился, реже улыбался. Когда, казалось, все уже унялись, неожиданно раздался голос Ивана Молодого:
– Ахмат на Русь ещё не пошёл, и у Москвы сил на Ахмата достаточно.
Враз притихли бояре, а молодой князь повторил:
– У Московской Руси сил достанет, однако ту силу поднять надобно. Ополчение скликать!
– То так, - кивнул князь Даниил Ярославский.
– Эвон сколь у нас ратников!
– Клич подай, государь, - проронил Слепец-Тютчев.
– Борис Матвеевич истину сказал, государь, ополчение скликай!
Дождавшись тишины, Иван Третий спросил:
– А что делать с послом нашим, какой в Орде томится?
Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский совет подал:
– Послать с татарином Касимом, что в Коломне живёт, выкуп за Басенкова!
– Разумно сказал князь Фёдор, - поддержала Дума.
Разъехались бояре, а государь сидел, о своём думал. Иван Молодой с ним остался. Наконец Иван Третий промолвил:
– В словах твоих, Иван, я услышал голос мужа государственного. К отражению Ахмата готовиться надобно. И в том, что хан набег на Москву совершит, я уверен. Не был бы он таким же неожиданным, как набег Тохтамыша
после Куликовской битвы.– Каков совет, отец?
– Предстоит тебе поездка в земли северные, ополчение скликать.
Государь потёр лоб.
– Знаю, и Ахмат готовится… - повторил он.
Великие князья, отец с сыном, ещё долго продолжали разговор о татарах, о том, что усобица разъедает их, а это во благо Москве, потому как, слава Богу, русская земля, кажется, преодолевает разброд, начинает сплачиваться, где миром, а кого и мечом усмирять приходится.
– Нам бы только с Ахматом совладать, - сказал Иван Третий.
– Опасен он для Москвы.
Иван Молодой усмехнулся.
Иван Васильевич удивлённо поднял брови:
– Ты чему?
– Бабушка, великая княгиня, учила меня; «Ты, внучек, на Бога надейся, да сам не плошай».
– Истинна речь её. Вот и будем, сыне, на себя рассчитывать, на силы свои.
Лето в самую середину вошло, жаркое, безводное, с чахлой растительностью, и лишь морем по всей степи волновались ковыли…
Днями было знойно, пахло полынью, а на краю степи висело марево. Чудилось, там начало морю и берег с редкими деревьями. Но то было наваждение, за маревом лежала такая же степь. Она тянулась от нижней Волги до самого Дона.
Всю северо-западную степь от Сарая и берега Волги, покуда видит глаз, усеяли тысячи кибиток и шатров.
Днём это напоминало человеческий муравейник, а вечером в зареве костров казалось, что горит вся степь и река.
На выпасах табунщики выгуливали мохнатых лошадей, низкорослых и выносливых в дальних переходах, свирепых - такие врага в бою, ровно псы злые, грызут до мяса.
Тысячи и тысячи татар разбили лагерь. Голодные и оборванные, они ждали сигнала, чтобы пуститься в набег на Московскую Русь.
Привели в эту степь свои тумены темники Абдула и Селим - два тумена жадных до добычи воинов. Давно уже не ходила Орда в походы на чужие города и сёла, оскудели татарские вежи [34] .
Воины знали, что они воротятся из похода обогащённые. Так учили их сотники и тысячники.
Развеваются на ветру у шатров военачальников хвостатые бунчуки - бунчуки воинственного народа.
Скопище алчного люда готово двинуться на Московскую Русь, повторить подвиги темников Джебе и Субэдэ, великих полководцев бессмертного Бату-хана.
34
Вежа - шатер, шалаш, юрта, кибитка.
Со степи тянуло кизячным дымом, запахом варёной конины, слышались голоса, смех. Воины довольны, кровь предстоящих сражений пьянит…
Лагерь, казалось, жил беспорядочно, но так до поры. Стоило протрубить сигнальным трубам, и всё приходило в движение. Седлались кони, воины, подпоясанные саблями, с пиками и луками строились в десятки и сотни, сотни в тысячи, а тысячи в тьму [35] , в силу грозную и беспощадную.
Под её ударами будут рушиться города, гореть дома, и вереницы пленных погонят на невольничьи рынки…
35
Тьма - десять тысяч.