Иван Мошкин, атаман Каторжной.
Шрифт:
Сам же Иван заглядывался на пригожую девушку, но не пялился, глаза не ломал. Оглядел и горницу- богато обставленная, с шкафчиком итальянским, резными сундуками, и хитрым столиком с множеством ящичков, видно, венецианской работы.
Пироги и вправду были богатые, из пшеничной сеяной муки. Такие они дома редко едали, хотя ржаного хлеба вполне хватало. Но вот, поели, и гости чинно поклонились, благодаря хозяев за угощение.
– Пойдём мы, пора и честь знать.
– Спасибо за труды, Семён Петрович, и видать, сынок твой тоже умельцем будет дельным.
Елена
Мошкины ехали на телеге домой, а Иван держал небольшую корзинку, которую успела сунуть ему в руки Елена у калитки,
– Пригожая девушка, – глубокомысленно изрёк Семён Петрович, – одна наследница, одна радость у Фёдора Романовича. Остальных детей и жену у него лихоманка забрала. Так вот не повезло купцу Канюхину. Ни заговоры не помогли, ни молитвы попа Аркадия, ни травы. Только одну Елену Господь оставил в утешение купчине, видать, за усердие в вере его отца, с постройкой церкви. А так, видишь, с немалыми деньгами возвращаемся, десять рублей заработали, – радовался мастер, – вот тебе, Устьян с Василием десять копеек, – и отсчитал два десятка серебряных чешуек – денежек.
– Спасибо, батюшка, – только смог ответить мальчишка.
– Так и поймёшь, зачем мастерством овладевать. И самому хорошо, и серебро в мошне звенит.
– Да мы же на службе государевой? – сказал Иван.
– Верно. Только не в великих мы чинах, и жалованье наше тоже не великое, – изрёк Семён Петрович, – а теперь за рублей пять мы тебе и избу новую поставим, глядишь, и дранкой крышу покроем. Рядом с нашей усадьбой. И будет не хуже, чем у других, что б женится ты мог, и жил не хуже других, со своим домом! – уведомил Семён .
Иван да не царевич, и Елена Федоровна Прекрасная
Ближе к вечеру, когда и поесть все домашние успели, услышал Устьян негромкий стук в калитку, словно по ней маленькой палочкой стучали. Тихонько так, а потом ещё два раза. Мальчишка подбежал, опять прислушался, но спросил, как мать с отцом учили:
– Кто пожаловал? – говорил он нарочито протяжно.
– Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.
Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.
– Вот, возьми, – и сухонькая рука протянула гостинец, – и Ивана позови, вот, и денежка тебе, – и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.
Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.
– Вот он, – шепнул мальчик бабке.
Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:
– Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?
– Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе.
Прочти при мне.Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк:
Здравствуй, Иван!
Худо или нет, что сама тебе написала- так дело моё. Должна была. Ещё в церкви тебя приметила уж год назад, а теперь решилась. Мила тебе или нет, отпиши без утайки. Елена
Лукерья опиралась двумя руками на посох, и всё вздыхала, ждала.
– Прочёл? Пиши ответ. А то я бегать туда-сюда без конца не могу, старая больно, – и протянула карандаш.
– Хоть подумать надо…
– Не умом, а сердцем отвечай. Пиши, времени нет, – оскрдилась бабка.
Здравствуй Свет Елена на много лет!
И ты мне мила и по сердцу. Да много я беднее, не желал бы стать неугодным твоему отцу. Иван
Юноша свернул послание и отдал бабушке. Написал, и не знал, куда руки девать. И так плохо, а так ещё хуже выходило.
– Завтра в воскресенье на службе в церкви моё сердечко будет. Должен ты прийти, вьюнош. А обидишь мою ягодку, как бог свят, я тебя своей палкой отхожу, руки-ноги повыдергаю.
Иван поспешно закивал, поправляя кафтан, и потом руки словно сами расстегнули ворот рубахи. Кому охота палкой получать да без рук и без ног оставаться?
– До свиданья, бабушка, – и юноша не поленился низко дорогой гостье поклониться.
– Да ничего, всё сладиться, – и Лукерья на прощанье мелко перекрестила юного стрельца, – если что, кого из братишек пришлёшь.
Иван закрыл калитку, и тихо, маленькими шажками пошёл домой . У дверей, на лавке сидели братья Устьян с Василием, увлеченно занимаясь сладким гостинцем. Золотой петушок просто таял на глазах.
– Мы ни слова, Вань, – как взрослый пообещал Устьян. Вася же старательно нахмурил светлые брови, и кивнул, подражая отцу.
Юноша кивнул, поправил вихры и не спеша, чинно, поднялся по всходу, открыл дверь и вздохнул опять. В горнице мать наводила порядок, стучала деревянными тарелками и ложками.
– Что так не весел? – сказала она, подходя к сыну, – или устал?
– Всё хорошо, матушка. Пойду я.
– И то верно. Отоспись. А то ведь в понедельник опять на службу.
Иван вошёл в свою часть дома, и только покачал головой. Мать привыкла сама к воинскому делу, знает, когда очередь сына являться в Приказ. Он сел, стал раздеваться, всё думал о сегодняшнем дне, о Елене. И как всё вышло? Почему вдруг понравился стрелецкий сын купеческой дочери? Ладно, завтра видно будет, посмеялась ли она над ним, или и вправду желает его видеть.
***
День воскресный, все встали пораньше, особенно Евпраксия Кузьминична, кашу и кисель варила на немалую семью. Скоро все собрались. На столе и хлеб, и каша, кисель на сушёной малине, и варёные куриные яйца. Семён Петрович гордо посмотрел на трапезу – неплохо живут, получше многих. Он прочитал молитву, и все сели за стол, бодро застучали ложками.
Воскресная служба это как праздник, и все одевались в лучшее. старались удивить соседей. Евпраксия доставала из сундуков и ларей обновы, мужу, детям и себе. Выкладывая одежду, шептала себе под нос: