Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Взяв под защиту роман, Рудинский писал «о своеобразном расизме» [345] редакции «Современных записок» по отношению к Шмелеву. Он указал верные причины недоброжелательного отношения редакции к автору. Дело в том, что сформировавшие журнал Н. Д. Авксентьев, М. В. Вишняк, А. И. Гуковский, В. В. Руднев, И. И. Фондаминский (Бунаков) — эсеры [346] . Публикация «Солдат» могла скомпрометировать журнал в глазах партии. Отсюда страх Руднева.

345

Там же.

346

Как сообщают исследователи истории «Современных записок», журнал: «был основан как периодический орган партии, члены которой не предполагали отказываться от идеалов своего революционного прошлого, что так или иначе наложило отпечаток на всю его историю. В Праге Керенскому на самом высоком уровне пообещали финансовую поддержку и содействие в издательской деятельности — было даже заключено официальное соглашение, которое подписал министр иностранных дел Э. Бенеш. Это финансирование, как и другие мероприятия чешской „акции“ по отношению к эмигрантам, осуществлялось из средств вывезенной из России чехословацкими легионерами части государственной золотой казны, которая находилась у адмирала Колчака. Известно, что партия эсеров имела к этому непосредственное отношение». См.: Михайлов О. Н., Азаров Ю. А. Журнал «Современные записки»: литературный памятник русского зарубежья // Литература русского зарубежья. М., 2004. С. 6.

Вишняк в своих воспоминаниях признавал, что Шмелев был необходим журналу, испытывавшему нужду в беллетристических произведениях, — он классик, и редакция поощряла его отдавать им все написанное, но снобистский тон воспоминаний, их скрытая ирония говорят о лукавом отношении редактора к писателю: «…автор „Человека из ресторана“ принадлежал, как-никак, к русским „классикам“»… как-никак… а «История любовная» пользовалась интересом у читателей, но «вещь малохудожественная»… романы Шмелева далеко не лучшее из того, что он написал, но «автор высоко расценивал все свои произведения, измеряя творческое достижение успехом произведения у читателя»… он корректен в деловых отношениях, но был уязвлен публиковавшимися о нем в «Современных записках» отзывами или молчанием на выход его книг [347] . Вишняк приводил фрагмент письма Шмелева:

347

Вишняк М. «Современные записки». С. 130, 129.

И что за горевой писатель И<ван> Ш<мелев>?! Когда появляется новая книжка И<вана> Б<унина>, Б<ориса> 3<айцева> и др., — о них даются рецензии. Ну, как же это так? Правда, друзей у меня мало в левых кругах, но… «Amicus Plato»… Эх, надо бы мне левшой родиться!.. Впрочем, Господня воля, которой Вы, впрочем, не признаете. А посему протягиваю Вам правую руку (несмотря ни на что!) в надежде, что… и т. д… имею честь быть все тем же (а кем, Вы знаете) Иваном Шмелевым! [348]

348

Там же. С. 134. «Amicus Plato»… — «Платон мне друг»… («Платон мне друг, но истина дороже»).

И далее развивается коварная история — о книге Шмелева «Родное» для «Современных записок» пишет рецензию именно Адамович, пишет в снисходительном тоне о его заслугах беллетриста и о патриотической соляночке «Росстаней»… Шмелев в гневном письме Вишняку потребовал, чтобы в журнале больше не появлялись рецензии о нем, а Вишняк в своих воспоминаниях не без усмешки и с осознанием неоспоримости своей точки зрения отметил: писатель «для вящего нашего посрамления» прислал ему «ряд вырезок из газет, в которых видные ученые и литературные критики отзывались более чем хвалебно о его писаниях» [349] .

349

Вишняк М. «Современные записки». С. 134.

Вокруг Шмелева явно разворачивалась недостойная возня. Редактор прикрывался сентенциями о свободе слова рецензента, но по сути погряз в интриге.

Против Шмелева в редакции было направлено и перо З. Н. Гиппиус, которая писала о нем, «слишком русском» — так что «ложка стоит, а глотать — иной раз и подавишься», потому как «чувства меры не имеет никакого»: «По-русски безмерное — святое — бурление души заставляет его забывать и о писательском целомудрии, которое в иные времена смыкает уста художника. Кипит в сердце, через край хлещет, как тут думать о мере!» [350] Слишком русский — это плохо или хорошо? Ответ был найден давно. В ранней работе Мережковского «Грядущий Хам» (1906) говорилось о беде русской интеллигенции — и беда эта «не в том, что она недостаточно, а в том, что она слишком русская, только русская»; в союзники был взят классик: «Когда Достоевский в глубине русского искал „всечеловеческого“, всемирного, он чуял и хотел предупредить эту опасность» [351] . Мережковский словно не видел, что Достоевский не только искал, но и нашел эту «всемирность» и именно как проявление «русского».

350

Антон Крайний. Литературная запись. Полет в Европу // Современные записки. 1924. № 18. С. 131.

351

Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991. С. 371.

Письма от Руднева не потребовалось: автор сам забрал роман, объяснив свое решение нездоровьем. Первого июля 1930 года Шмелеву вспомнилось: в 1895-м, первого июля, он развернул «Русское обозрение» и увидел на его страницах свой первый рассказ. Это было за две недели до его свадьбы. И, вспомнив, заплакал — от боли за все, что произошло. Подошла Ольга Александровна, поцеловала его в голову, и он увидел, что и в ней — эта боль. Тяжело, так тяжело…

Он уверял себя, что «Солдаты» им не брошены, а лишь отставлены. Он говорил себе, что для «Солдат» нужна сила, а силы нет даже физической: лечился почти три месяца, сделал сорок инъекций мышьяка. Вообще он испытал странное состояние — и хотел писать, и не мог, чувствовал, что не готов.

Неурядицы и обиды плодились. Борис Зайцев собирает подписи под коллективным письмом писателей по поводу полемики о Маяковском (великий он поэт — или похабник?..), а Шмелева обходит… Итальянцы издали три книги Шмелева — и даже не прислали их… Не отпускала тревога. Она появилась еще в начале 1930 года. А именно — 8 февраля.

В этот день он как-то вдруг решил, что будет следующим за генералом Кутеповым, похищенным агентами ОГПУ. За три-четыре дня до этого в Севре его посетил Деникин и посоветовал быть осторожным, например не ходить одному. Деникин уверял, что располагает некими сведениями… Можно лишь предполагать об источнике сведений. Очевидно, это Александр Павлович Кутепов, руководивший Русским общевойсковым союзом (РОВСом), после смерти Врангеля. Кутепов через своего агента вел опасную информационную игру с советским посольством. В ноябре 1929 года состоялся разговор Деникина и Кутепова. Деникин вспоминал: «То, что мне рассказал затем мой собеседник, потрясло меня. Номер телефона одного из агентов с точностью до одной цифры совпадал с номером советского посольства, но случалось, что телефонисты ошибались. Совсем недавно произошло следующее недоразумение: агент получил сообщение по-русски, предназначенное для одного из членов посольства. Продолжая игру, он притворился, что он и есть этот человек. Ему назначили свидание в определенном месте и в определенное время с целью передать ему чемодан (!). Кутепов поручил это дело своему брату; тому передали пакет. Документы, содержавшиеся в нем, в настоящее время расшифровываются, некоторые уже были раскодированы. Они представляли большой интерес: речь шла о советских шпионах, работающих под видом белоэмигрантов» [352] . Деникин заподозрил в этой истории провокацию. Во всяком случае, Кутепов был похищен через два месяца. Возможно, сопоставление неких фактов, переданных Кутеповым, побудило Деникина предупредить Шмелева об опасности.

352

Цит. по: Грей М. Мой отец генерал Деникин. С. 259–260.

Потом Иван Сергеевич понял, что уклонился от расправы только благодаря чьим-то молитвам, высшему заступничеству.

Что-то словно выдавливало Шмелева из нормальной жизни. Пред ним будто представал некто, говорящий ему: «Вы, Иван Сергеевич, не наш, Вы чужой… Вы, Иван Сергеевич, — отработанный материал…. и романы Ваши, да и рассказы Ваши — малохудожественны… и сейчас уже так не пишут…» В июле 1930 года в «Последних новостях» вышли «Листки из дневника. Бывшие люди» Милюкова, и там Шмелев и Бунин были названы бывшими людьми.

В печати твердили о новых художественных школах, рядом с которыми старики не выживут. Никак не выживут. Собственно, их литературные похороны начались давно. Еще в 1924 году Марк Слоним выступил в «Воле России» со статьей «Живая литература и мертвые критики», в которой констатировал: в эмиграции нет нового художественного течения, даже старые русские беллетристы захирели. И вот в 1931 году в том же журнале появилась статья того же Слонима «Заметки об эмигрантской литературе», в которой автор заявлял о конце русской литературы — она свелась лишь к воспоминаниям. Он нападал на писателей старшего поколения, в том числе на Шмелева, Зайцева, Куприна, Мережковского, Бальмонта, — они-де не станут руководителями новой художественной школы.

Но никто и не претендовал на эту роль.

Рядом со Шмелевым выросло племя молодое, незнакомое, племя прозаиков, которое его не очень-то интересовало. Василий Яновский, писатель из новых, позже вспоминал о той пропасти, которая образовалась между стариками и молодыми: «Знаю, что и Куприн, Шмелев или Зайцев тоже не считали наши творения достойными внимания, что шепотом и высказывали неоднократно. Во всяком случае, они никого не поддерживали» [353] . Из новых Шмелев выделял Леонида Зурова, писателя бунинской школы, высоко ценил его талант и многого от него ожидал. Но в целом молодые не были ему интересны. Набокова-Сирина, конечно, читал, но не принимал его «ребусов»: ни он, ни прочие ничего не дадут России!.. у Сирина нет Бога во храме, а есть только мускулы!.. В письме к Ильину от 5 августа 1935 года Шмелев писал, что отравился набоковским «Приглашением на казнь»: «Что этт-о?! Наелся тухлятины. А это… „мальчик (с бородой) ножки кривит“. Ребусит, „устрашает буржуа“, с<укин> с<ын>, ибо ни гроша за душой. Все надумывает. Это — словесн<ое> рукоблудие. <…> Весь — ломака, весь — без души, весь — сноб вонький. Это позор для нас, по-зор и — похабнейший» [354] .

353

Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 80.

354

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 87.

В одном из писем Бунину Зайцев, явно не расположенный замечать, как множатся литературные силы, обмолвился о «маленьком нашем писательском племени», а Шмелеву сетовал на то, что надо бы утешить русскую словесность, ей «туго», «хам все плотнее наступает», а писатели живут разбросанно, да «и осталось нас кучка» [355] .

Зайцев же в 1931 году ответил Слониму статьей «Дела литературные». Он указал Слониму на его демагогию. Ясно, что Слоним, писал Зайцев, «не любит, просто терпеть не может нас — это его право», но верно ли, что эмигрантская литература сплошь состоит из воспоминаний? Эта струя сильна, но далеко не единственная. «Литература эмиграции выросла на почве христианской культуры. <…> Божий мир полон, глубок, трагичен, грозен, иногда непонятен, но он не есть пошлость и не есть плоскость», не есть «ни царство термитов, ни скотный двор» [356] . Очевидно, имелась в виду книга М. Метерлинка «Жизнь термитов», в которой К. Мочульский («Звено». 1927.27 февр.) проницательно увидел в образе муравейника подобие системного и плоского социального устройства, в жертву которому принесена личность.

355

Письма Б. Зайцева И. Бунину от 6.08.1932 и И. Шмелеву от 11.10.1933 // Зайцев Б. Письма. 1923–1971. С. 78, 83.

356

Зайцев Б. Дела литературные // Зайцев Б. Собр. соч.: Дни. С. 121.