Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание

Со стороны он наблюдал за развитием христианского движения молодежи — Русским студенческим христианским движением (РСХД). Наблюдал и не доверял. Во главе религиозно настроенной молодежи встал философ и богослов отец Василий Зеньковский. Преследуя цели религиозного воспитания, это объединение по идеологии было интерконфессиональным, что уже порождало в Шмелеве неприязнь. Причем в РСХД не было мира. Консолидации молодых сил препятствовали старики, внося в их движение свои раздоры. Митрополит Евлогий во всем винил сторонников социалистов: «…замешалась политика, в здоровый организм проник яд политических разногласий… Я обвиняю Бердяева. Он стал заострять политический вопрос, проводить четкую социалистическую линию…» [440] В 1934 году Бердяев высказал своей жене, Лидии Бердяевой, мысль о том, что всюду ложь, что трудно жить это увидевшему. Как Шмелев, он искал укрепления у великих, перечитал в январе 1935-го «Идиота», но решил, что Достоевский не понял психологии нигилистов, а это люди цельные, лишенные раздвоенности и трагизма.

440

Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. С. 492.

Левое крыло движения следовало лозунгам Бердяева, а также его союзницы — матери Марии (Е. Скобцовой). В прошлом эсерка, в эмиграции она была социально активной, много и по-христиански помогла нуждающимся, выражая свои огромные душевные силы и в монашестве, и в литературе. Как написал о ней поэт и впоследствии филолог Илья Голенищев-Кутузов: «Так схима не спасет Скобцову / От поэтических грехов» («На иеромонаха Шаховского»). Евлогий, противостоявший левым влияниям в РСХД и в то же время ценивший личные качества матери Марии, отозвался о ней: «Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность… Приняв монашество, она принесла Христу все свои дарования» [441] . Левые обвинили правых в нежелании понять советскую действительность. Правые упрекали левых: «…вы не учите национализму, вы предаете Россию, вы готовы подать руку гонителям Церкви…» [442] . Раскол вел движение к упадку.

441

Там же. С. 492–493.

442

Там же. С. 492.

В 1930-е годы разлад религиозных ортодоксов и вольных философов не утихал. Наоборот, усиливался. Например, указом митрополита Сергия С. Булгаков был обвинен в ереси. В 1935 году Бердяев выступил в защиту Булгакова, опубликовав в «Пути» (№ 49) статью «Дух великого инквизитора (по поводу указа митрополита Сергия, осуждающего богословские взгляды о. С. Булгакова)», в которой отстаивал свободу в богословии. И Московская Патриархия, и Карловацкий Синод осудили взгляды о. Сергия Булгакова, изложенные им в книгах «Купина Неопалимая. Опыт догматического истолкования некоторых черт в православном почитании Богоматери» (1927), «Друг жениха» (1927), «Агнец Божий. О богочеловечестве. Ч. I» (1933). В ответ Булгаков уверял, что признает догматы православия, а его исследования затрагивают лишь богословские истолкования догматов и не противоречат их смыслу.

Разногласия философов с Церковью не новость. Философам-эмигрантам это было знакомо. Так, перед Первой мировой войной Священый Синод осудил Бердяева за статью «Гасители духа» («Русская молва». 1913. 5 авг.), которая была написана в защиту имяславства — учения афонских монахов, признанного Синодом ересью. И вот Бердяев напечатал «Дух Великого Инквизитора», в котором указ против Булгакова расценил не только как спор о Софии, но и как имеющий отношение к проблеме свободы совести, независимой мысли. У Бердяева даже прозвучали слова о религиозном фашизме.

Неприязнь Шмелева вызывали не только политические, но и религиозные взгляды Бердяева. По-видимому, и Бердяев не питал к Шмелеву теплых чувств. Издательство «ИМКА-Пресс» в 1935 году отказало Шмелеву в публикации «Богомолья» отдельным изданием! Пораженный Карташев писал Шмелеву по этому поводу: «А какой срам <…> для Вышеславцева и Бердяева, которые не захотели напечатать Вашего „Богомолья“ — в „Имке“» [443] . Бердяев, поглощенный битвой правых и левых, очевидно, не видел целесообразности в издании написанного правым произведения. Даже «Богомолья». Это видно из письма Карташева: «Я этого им никогда не забуду! Что значит пошленький лево-интеллигентский террор: „как бы не показалось им — кому??? — очень правым, черносотенным!“ А ведь преле-стно?! И как непроходимо глупо! Лишним комком д….а больше в „истории русской мысли и… словесности“!» [444]

443

Цит. по: Письмо И. Шмелева И. Ильину от 26.04.1935 // Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 54.

444

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 54.

Прав, с точки зрения Шмелева, был Карташев, утверждавший, что прежняя интеллигенция не в состоянии покаяться, более того — она бежит за молодежью, а молодежь в идейном и организационном отношении сейчас представляет собой хаос. Как и Евлогий, Карташев упрекал в этом Бердяева [445] .

Главная цель эмигрантского бытия Шмелева так и не была достигнута. Не было ни газеты, ни молодежной организации, через которые он мог бы распространять свои взгляды. Он это признавал и утешался тем, что его произведения влияют на умы поверх союзов и движений, что они способствуют приближению конечной цели — возвращению в небольшевистскую Россию. В конце 1934-го — начале 1935 года он получил с Карпат от одного игумена образ преподобного Серафима с надписью «Бытописателю русского благочестия». Образ был написан на старом Афоне, лежал ночь на камне Серафима Преподобного в Сарове, потом попал в Прикарпатскую Русь. Шмелев, Ольга Александровна и Ив сделали кивот («обтачивали-полировали, до испарины» [446] ), сами его вызолотили. Вот с этим образом Шмелев полагал вернуться в Россию года через два.

445

Об этом см.: Кузнецова Г. Грасский дневник. С. 279.

446

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 12.

Как и ранее, ему идеологически и духовно близок Ильин. Работы Ильина 1930-х годов, в том числе опубликованная в «Возрождении» «О монархе» (1935), многое Шмелеву открыли, и он столь же страстно, как и в 1920-х, стоял за консерватизм, государственность и ругал политический либерализм, нестрогость философскую и суету эстетствования. Все более, вчитываясь в труды Ильина, Иван Сергеевич размышлял о совести. Ясная, сильная мысль, идеал — все это понятно, все это очевидно, но чтобы воспринять и реализовать идеал, нужна великая душевная простота либо душевная утонченность и гениальность. Бунин ругал Шмелева за самомнение, а в Шмелеве нарастала требовательность к себе, неудовлетворенность сделанным. Уже с позиций нравственного максималиста он размышлял об усовершенствовании человека. И все раздраженней он становился по отношению к противникам. В январе 1935 года Шмелев писал Ильину:

Все нудно в пар<ижской> эмиграции. Похаживают в гости, бридж, почитывают доклады, Бердяевы разлагают молодежь, все пичкают вчерашним бульонцем жидким, с приправами, во имя имок и муасонов, с прожилкой из юдофильства, с эманацией всеприемлемости б-кой, с пропов<едью> «терпимости» — д<ома> т<ерпимо>сти. Неистребима эта вонь федотовщины, провонявшего либерализма и двухгрошевого вольнодумства, — все вольтеровские подметки продолжают отрыгаться. Ублюдки убогие, все — те же!! С нетерпимостью к инакомысл<ию>, к национальному, к родному, к родовому… все с оглядкой на «запад». Истинные мракобесы, ненавижу! И… на сколько тут процентов… подделыванья, выплясыванья ради мзды и «руки дающей»! [447]

447

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 13–14.

Отметим, что сам «запад» был не столь уж однозначен, и в 1935 году Гуссерлем был прочитан доклад «Кризис европейского человечества и философия», в котором вина за дегуманизацию европейской культуры возлагалась на европейский рационализм. Совсем по Шмелеву.

Шмелевы старались малыми своими силами жить, как жили в России. На Пасху 1935 года Ольга Александровна замесила тесто для куличей и отправилась в Севр, в знакомую ей булочную — там куличи точно не пригорят и пропекутся. В укладе Шмелевых была своя поэзия и своя строгость, их быт был пропитан духом «Лета Господня». Проводившему Ольгу Александровну Шмелеву весело думалось о том, как сладко-сдобно будут пахнуть куличи, как запах распространится в автобусе, как покидающие Севр французы навострят носы, уважительно посмотрят на Ольгу Александровну и вспомнят о своих круасанах. Он радовался тому, что почти год не чувствует язвенных болей, что может выпить полстакана красного вина с водой и даже съесть кусок кулебяки. Одно плохо: тревожили бронхит и высокая температура.

1935 год в материальном отношении ничем не отличался от предыдущих лет. Шмелев боролся с безденежьем, а Ольга Александровна выказывала чудеса бережливости. Выручил аванс за перевод «Няни из Москвы», эту тысячу швейцарских франков он с радостью принял, «ибо наг и бос, и термиты гложут» [448] . Термиты — это лавочники. Его не спасали гонорары в «Возрождении»: за месяц в среднем он получал за свои публикации 400 франков… в то время как Ходасевич — 1800.

Шмелев писал рассказы, работал над новым романом «Пути небесные», выступал с публичными чтениями, которые давали и гонорары, и моральное удовлетворение. Так, 5 мая он выступал в «Союзе Русских Дворян», получил денежное вознаграждение, благодарность и признательность слушателей, среди которых был цвет дворянства, представители Волконских, Гагариных, Самариных, Трубецких, Хомяковых… А благодарность ему была необходима: в такие моменты он верил, что нужен, что живет не напрасно. Он был счастлив тем, что, прочитав им «У Троицы на Посадах» и «Троицын день», утишил их скорби и донес до них образ родного.

448

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 81.

Не изменяя порядку, с наступлением тепла Шмелевы решили вновь отправиться во французские Альпы — в Аллемон. Но оказалось, их удобная и дешевая дача была снята Деникиными, предположившими, что Шмелевы проведут лето в Югославии. Это крайне огорчило Шмелева, очень остро воспринимавшего всякие неурядицы, но все-таки ему и Ольге Александровне удалось вырваться из Булони в желанный Аллемон: была найдена дачка в двух километрах от деревни, у ручья. Сам он так описывал свой быт:

Хожу за молоком в 7 у<тра> на ферму, за версту. Пчелы. Коровы, влекущие ноги, дети в громыхающих ботах — bonjour, m-r! Всего и разговору. Друг, живущий неподалеку, дал мне велос<ипед>, и я могу ездить в городишко за провизией. Здесь л<итр> чуд<есного> молока — 75 с., т. е. 13 пф. Яйца (вот она сейчас снесет!) — 3 ф. 75 с. — дюжина — т. е. 65 пф. Мед — 7 фр. кило. Хлеб — сельский. Сыты. Пойду за черникой в горы, вот только «поотоиду» [449] .

449

Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 87.