Июль, июнь, май

Потом, лёжа в постели, я думал до утра:

«Хорошо, она упорно называла меня Сашей… Что это? В самом деле — забывчивость, или… Или она нарочно это делала: вот, мол, мне всё равно, как тебя зовут, я не хочу запоминать твоё имя, кто ты такой, чтобы я помнила твоё имя, больно мне твоё имя нужно!.. То есть, она хочет показать, что равнодушна ко мне, а следовательно, на самом деле, она не вполне равнодушна… Но она не хочет этого признать, она хочет оставаться вечно влюблённой в своего толстопузого Славика, который честит её перед всем миром почём зря… Остальные, мол, для меня не существуют, мне, мол, имён их помнить не обязательно… А сама, конечно, помнит: что тут не запомнить — Андрей, — подумаешь, какие сложности!.. Нет, вот Славик — это мужчина её судьбы, удрал с омоложенной бабкой, прельстился её коровьим вокалом и рассказывает всем всякие гадости… Вплоть до того, как у Томы в театре резинка лопнула на трусах, — как раз когда к неё обратился этот… как его… артист знаменитый… И Славик рассказывает это всякой швали, первым попавшимся алкашам — во всех подробностях, с чувством, с толком, с расстановкой, и все ржут, такие радостные… А она… «Ах, он оступился, ах, он оговорился, ах, он сейчас прибежит обратно!» И меня же утешает! У самой такое положение, что хоть в петлю полезай, — многие так и сделали бы, — а она меня утешает. Я, получается, пострадавшая сторона, а она — мудрая, прозорливая, невозмутимая наставница. Анекдот!»

И на следующий день Тома пришла опять, — всё в тех же выцветших до белизны джинсах и белой блузке-распашонке.

— Саша, — сказала она грустно, — мне кажется, вы никак не можете утешится. Так нельзя, нельзя! Зачем травить себе душу? Найдите себе занятие. Вы кто по профессии?

— Тома, — сказал я, и это был первый раз, когда я назвал её по имени. — Хочу задать вам один вопрос. Пойдёмте опять на кухню… Вопрос вот какой: представьте себе такую невозможную штуку… Вот прошло сто лет, вы состарились…

Она кивнула с умным видом.

— И вот к вам приходит человек, учёный, и говорит: «У меня есть аппарат… Лучевик… С его помощью, с помощью генерируемого лучевиком тэта-излучения, я могу воздействовать на синие тона вашей ауры, частотные колебания синего спектра придут в обратное движение и к вам вернётся молодость, вы снова станете юны, свежи и прекрасны!» Нет, вы не улыбайтесь, вы представьте себе чётко: вы — старуха. Страшная, горбатая, чёрная вся от старости! Ну представьте, представьте такое!!

— Да, — ответила она с затаённым ужасом, — представила!

— И вот, к вам приходит…

— Учёный, — я поняла. И говорит, что хочет меня омолодить. А он не жулик?

— Ну почему жулик?! Мы же берём условную ситуацию. И он, разумеется, не жулик, а гений науки. И ему под силу вас омолодить. Вот вы бы согласились?

— Конечно! — она испуганно тряхнула головой. — Конечно!

— А вы представьте: вам ведь уже сто лет!.. Вы уже устали от жизни… Вам всё постыло, всё противно, всё надоело… И вы бы всё равно согласились?

— Конечно! Он же мне вернёт юность и свежесть, правильно? Значит, и интерес к жизни тоже. И потом: в любом случае быть юной и свежей лучше, чем старой и ссохшейся.

— Значит, вы бы согласились с радостью?

— Да.

— И были бы ему благодарны, — этому учёному?

— Ну, разумеется…

— И полюбили бы его за это?

— Гм… Ну, наверное… Если бы он был достоин любви.

— Как же не достоин, если он вернул вам молодость?!

— Подумаешь, вернул… Мало ли, что он вернул… А если он мне не нравится?.. Если это не мой тип мужчины? Но, разумеется, по-человечески я была бы ему очень благодарна.

Я замолчал, обдумывая её слова: стоит ли после такого показывать Томе лучевик? Я-то думал, что она воскликнет: «Да! Да! Человека, который вернёт мне молодость, я бы полюбила без памяти!» — а я в ответ вытащил бы свой аппарат: «Смотри, любимая, отныне ты можешь не бояться старости!..» Увы, — близкая старость ей не грозила, и все разговоры на эту тему Тома считала отвлечёнными, глупыми и не очень вежливыми.

— Почему вас это волнует, Саша? — спросила она после пяти минут молчания. — Вас что, старость пугает? По-моему, вам ещё рано. Я вот ничего такого не боюсь: каждый возраст имеет свои радости. Когда мне стукнет восемьдесят, я буду с удовольствием шить приданное для внучек или распашонки для правнучек. Вы знаете, как я шью? Ого! Я хотела здесь, в вашем городе модный салон открыть, но Вячеслав не одобрил.

На этих последних словах про Вячеслава и модный салон, голос её явственно поплыл и подавленный всхлип почудился мне, но она взяла себя в руки и очень быстро выправила курс. Простились мы почти весело.

— Я к вам завтра обязательно приду, — пообещала Тома. — У вас холодильник пустой, — надо вам продуктов принести.

— Да что вы! — ужаснулся я. — Я сам, я сам! Сегодня же вечером сбегаю в магазин!

— А готовить? — строго спросила она. — Готовить тоже сами будете?

— Я умею! Картошку поджарить, яйца сварить…

— Всё ясно! Не спорьте со мной, Саша, — завтра я вам приготовлю замечательный обед!

И не опуская уставленного вверх важного указательного пальца, она развернулась и пошла по лестнице.

Как это всё понимать?

На следующий день она пришла, вся деловая с виду, с огромным пакетом всякой небывалой вкуснятины, — и выставила меня за дверь: «Когда я готовлю, над моей душой висеть опасно! Могу зашибить сковородкой. Идите, Саша, погуляйте. Через два часа я вас жду, — но не раньше!» Я покорно поплёлся на улицу.

Я прошёл через две-три улицы. Бегали дети по газонам, домохозяйки шлёпали по бетонным плитам тротуаров стоптанными босоножками. Я думал. В конце концов, зачем-то она же ходит ко мне? Может быть, не так всё безнадёжно? Может, стоит попробовать, блин? А что я теряю? Я же не теряю ничего! Если я буду вести правильный приступ, она меня обыграет: начнёт тянуть резину, а потом и Славик вернётся. А вот если я попросту, по-хамски, то шанс имеется… Меня затрясло от волнения. Я круто развернулся, напугав идущую следом старушку, и широким шагом двинул домой.

18

…Ничего не вышло. Получил по башке. И очень больно.

А она преспокойно заявила:

— Саша, по-моему, вы взялись за чужую роль. Вам такое не идёт. Ну какой из вас насильник: вы же интеллигентный парень, учёный и всё такое… Вы, кажется, даже изобрели что-то замечательное, да? Я в этом не разбираюсь. Ну ничего, сердиться на вас я не стану, я всё понимаю, идите, вымойте лицо холодной водой, приложите полотенце, чтобы кровь остановить — и всё будет в порядке.

И побрёл я в ванную, спотыкаясь о собственные ноги, а она, она — вернулась к плите! Я вообще ничего не понимаю!

Она что, действительно верит, будто поддерживает меня в трудную минуту? Заботится обо мне, как о заблудившемся ребёнке? Исполняет гуманитарный долг?

И потом она меня кормила своими деликатесами, которые я сейчас даже приблизительно вспомнить не могу, — с тем же успехом она могла бы угостить меня сырой картошкой, — и говорила что-то ласково-укоряющее, что, мол, приставали к неё всякие, и у неё большой опыт в самообороне, что она могла бы и покалечить всерьёз, если бы не так хорошо ко мне относилась, что у меня стресс, вызванный уходом невесты, и что стресс этот нужно лечить совсем иными способами, например, усиленной работой, что это глупо, когда говорят, будто ко всему нужно относиться философски, но в иной момент лучшего совета всё равно не придумать, — «а вы любите философию, Саша? — я читала Ильина, мне так нравится!», — что своё всегда, во всех случаях лучше чужого, даже если это своё в данную минуту недоступно…