Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера
Шрифт:
«Фрейслер. Не будет преувеличением, не так ли, если я скажу, что все вначале сказанное вами полиции было ложью? Это так?
Штифф. Я…
Фрейслер. Да или нет?!
Штифф. Я не упомянул о некоторых вещах.
Фрейслер. Да или нет?! Не надо уверток! Вы лгали или говорили чистую правду?
Штифф. Впоследствии я сказал чистую правду.
Фрейслер. Я спросил, говорили ли вы правду на первом полицейском допросе.
Штифф. Тогда я не сказал всей правды.
Фрейслер. Что ж, прекрасно. Имей вы мужество, вы бы сразу ответили прямо: я им лгал».
Затем последовали вопросы о том, когда Штифф впервые услышал о заговоре, прежде всего, благодаря своим контактам с Тресковом и Беком.
«Фрейслер. Посещали вы или нет полковника фон Трескова летом 1943 года?
Штифф. Посещал.
Фрейслер. Говорил ли он вам, что войне следует положить
Штифф. Да.
Фрейслер. И что этого можно добиться, взорвав бомбу на совещании в ставке?
Штифф. Да.
Фрейслер. Вы доложили об этом вышестоящему начальству?
Штифф. Я упомянул об этом в разговоре со своим непосредственным командиром генералом Хойзингером, заместителем начальника Генерального штаба.
Фрейслер. Помимо этого, докладывали ли вы кому-нибудь еще из руководства?
Штифф. Нет.
Фрейслер. Доложили ли вы нашему фюреру?
Штифф. Нет, я этого не сделал.
Фрейслер. Правда ли, что на вашу встречу с генералом Ольбрихтом, состоявшуюся несколько позже, был приглашен Тресков?
Штифф. Да.
Фрейслер. Правда ли, что тогда же вы были представлены генерал-полковнику Беку? Тогда он носил именно такое звание.
Штифф. В тот день или в какой-то другой, я не помню. В любом случае я был ему представлен.
Фрейслер. Правда ли, что генерал-полковник Бек проповедовал такие же идеи?
Штифф. Да.
Фрейслер. И тогда вас спросили, готовы ли вы присоединиться к ним?
Штифф. Да.
Фрейслер. Правда ли, что вместо того, чтобы ударить его по лицу, вы попросили время подумать?
Штифф. Да, это правда».
Штифф не мог ничего сделать, ему оставалось только признать факты, о которых стало известно следствию во время предшествующих процессу допросов. Процесс стал сценой для публичного обличения заговора и его участников. При допросе узников у Фрейслера не возникло никаких трудностей в получении всех необходимых свидетельств. В единственном случае его дешевый и злой сарказм столкнулся с сопротивлением. Это произошло, когда он решил представить обвиняемых предателями немецкого народа.
«Фрейслер. Правда ли, что, когда мы в октябре 1943 года отступали от Днепра, подлый душегуб (Mordbude) граф фон Штауффенберг потребовал, чтобы вы присоединились к нему, и вы не отказались?
Штифф. Он приходил поговорить со мной, и я не отказался.
Фрейслер. Правда ли, что вы не отказались, потому что захотели урвать свой кусок пирога?
Штифф. Да.
Фрейслер. Именно так вы сказали полиции. И вы урвали свой кусок пирога, вот только подавились им. И при этом навеки запятнали свое честное имя. Это, надеюсь, вы понимаете?
Штифф. Я могу только сослаться на заявление, в котором указал свои мотивы.
Фрейслер. Вы поняли, что я сказал?
Штифф. Да, и все же хотел бы сослаться на упомянутое заявление.
Фрейслер. Вы можете ссылаться на него до посинения. Сейчас имеет значение лишь то, что вы нарушили клятву, изменили присяге верности национал-социализму…
Штифф (перебивает). Я присягал на верность немецкому народу».
Фрейслер не мог снести того, что его нагло перебили. Возвысив голос, он громогласно объявил, что немецкий народ и фюрер едины в глазах всех, за исключением разве что таких ублюдков, как Штифф. Затем Фрейслер красочно расписал, как заговор со временем рос и ширился и как Штифф оказался неразрывно связанным с гнусным убийцей Штауффенбергом.
«Фрейслер. Знали вы или нет до 20 июля, что Штауффенберг назначил покушение именно на этот день?
Штифф. Мне сказал об этом генерал Вагнер накануне — вечером 19-го.
Фрейслер. Значит, тем вечером вы были осведомлены о том, что на следующий день свершится ужасное преступление, страшнее которого еще не знала история Германии. Завтра, пока мы все с оружием в руках будем бороться за жизнь и свободу нации, наш великий лидер будет убит. Вы знали даже больше. Вы знали, что завтра ваш соучастник граф Штауффенберг убьет фюрера, подло воспользовавшись его доверием. Вы знали это! Но доложили ли вы об этом?
Штифф. Нет.
Фрейслер. Повторите последнее еще раз и громче!
Штифф. Нет!»
Частью стратегии Фрейслера была изоляция его жертв. Он хотел показать, что в заговоре участвовала лишь кучка безумцев и глупцов, не имевших связи с немецким народом.
«Фрейслер. Как вы считаете, что сказали бы наши солдаты, если бы, включив радиоприемники, услышали, что отныне у руля стоят господин фон Вицлебен и господин Бек? Вы когда-нибудь думали об этом?
Штифф. Конечно.
Фрейслер. Ну и каковы были ваши мысли?
Штифф. В основном меня занимала ситуация на фронтах.
Фрейслер. Иными словами, вы попытались повторить то, что Бадоглио сделал до вас: сказать солдатам, что их искренняя вера не более чем ошибка и в будущем они должны сражаться только во исполнение решений кабинета…
Штифф (перебивает). Нет! За Германию!»
Тот факт, что Штифф перебил его во второй раз, привел Фрейслера в ярость. И он разразился одной из страстных речей, полных пространных разглагольствований, которая заняла не одну страницу в стенографических записях. Он кричал, что
Германия и фюрер есть одно целое и это понимают все разумные немцы, а Штифф из-за своих предательских действий лишился права даже говорить о Германии. Затем Фрейслер отослал его, заявив, что не стоит тратить время на продолжение допроса такого субъекта, и вызвал одного из младших офицеров — лейтенанта Альбрехта фон Хагена, который был помощником Штиффа. Призвав на помощь самый едкий сарказм, Фрейслер выставил Хагена на всеобщее посмешище за неопределенность в рассказе об истинной природе его связей со Штауффенбергом.«Фрейслер. Вы доставили взрывчатку Штауффенбергу?
Хаген. Да.
Фрейслер. И это было все, что вы знаете?
Хаген. Нет.
Фрейслер. Уточните.
Хаген. Я спросил Штауффенберга, зачем ему нужна взрывчатка, и он ответил, что она предназначена для уничтожения правительства. Или фюрера.
Фрейслер. Вы не помните, кого именно?
Хаген. Нет, точно я не помню.
Фрейслер. Вы не помните точно? Подумать только, какой негодяй! Кто-то сообщает ему о своем намерении уничтожить фюрера и правительство, а он просто позабыл об этом!
Хаген. Но мне казалось, что это невозможно, господин председатель.
Фрейслер. Вы не знали, намерен ли Штауффенберг действительно пустить взрывчатку в дело?
Хаген. Я считал, что это невозможно.
Фрейслер. И тем не менее вы ее отдали ему?
Хаген. У него и без меня были бомбы.
Фрейслер. Где он их держал?
Хаген. Насколько я помню, в ящике комода.
Фрейслер. „Насколько я помню“! Похоже, на вас происходящее не произвело серьезного впечатления. Вы доложили об этом?
Хаген. Нет.
Фрейслер. Вы этого не сделали? В таком случае не думаю, что нам стоит тратить на вас время.
Хаген. Я не считал их преступниками, господин председатель.
Фрейслер. Вот как? Скажите на милость, как вам удавалось сдать экзамены по праву? Ведь вы их сдавали, не так ли? Как, черт возьми, вам это удалось? Пока я считал вас просто мошенником. Но последнее заявление показывает, что вы болван, хотя и сдали экзамены».
К тому времени, как Хагену позволили занять свое место, применяемая Фрейслером техника допроса стала ясна обвиняемым, равно как и всем присутствующим на процессе. Он использовал свою власть и инициативу, чтобы выставить обвиняемых дураками или предателями. Из-за такого отношения Фрейслер в конце концов стал объектом для более серьезной критики, чем обвиняемые, которые держались стоически и единым фронтом, а председатель с каждой минутой становился все более вульгарным и несдержанным. Стремясь как можно язвительнее поиздеваться над обвиняемыми, он утратил чувство меры. Бесконечные повторения с сарказмом или злой насмешкой фразы, произнесенной обвиняемым, вскоре превратили допрос в некое театрализованное действо, без намека на серьезность ситуации даже с точки зрения самих нацистов.
Тем не менее прославленная хитрость и собачий нюх Фрейслера позволили ему обнаружить все слабые места в рядах заговорщиков и зло высмеять их. Только одна свидетельница, вызванная на процесс, — это была экономка Бека — удостоилась подчеркнутой вежливости Фрейслера. Он обращался к ней не иначе, как «соотечественница» госпожа Эльзе Бергенталь [64] , после чего начинал играть на ее чести немецкой женщины. Ей следовало признать, что «тропа правды всегда тягостна, поскольку она узка, но вместе с тем проста, потому что является прямой». Фрейслер напомнил женщине, что в суде следует говорить правду ради себя, сохранения своей чести, а не для того, чтобы избежать наказания, предусмотренного за лжесвидетельство. Продемонстрировав таким образом даму суду, а суд даме, он отпустил ее, намереваясь использовать в дальнейшем. Учитывая показания, которые он намеревался от нее получить, это было весьма эффектное начало.
64
«Соотечественница» — истинно нацистское обращение к женщине, не являвшейся членом нацистской партии Это псевдосоциалистический термин, такой как «гражданин» или «товарищ».
После ухода фрау Бергенталь Фрейслер счел, что настало время допросить основного обвиняемого. И был вызван Вицлебен. Он стоял, нервно комкая пояс своих брюк — иначе они могли попросту свалиться на пол.
Фрейслер велел ему прекратить играть со своей одеждой. Разве у него нет пуговиц? Вицлебен, у которого тоскливо заныло сердце, молча пожал плечами. Он был совершенно беззащитен.
Фрейслер буравил Вицлебена презрительным взглядом. Он вспомнил, как, будучи членом рейхстага, в 1940 году присутствовал на церемонии производства Вицлебена в фельдмаршалы самим фюрером. Она произвела на него неизгладимое впечатление. Какой же черной неблагодарностью ответил новоявленный фельдмаршал на великодушие фюрера, связавшись с предательской кликой Бека!
«Фрейслер. Итак, когда вы и Бек начали волноваться относительно того, что вы сочли ошибками военного руководства, вы начали думать, как исправить положение?
Вицлебен. Да.
Фрейслер. А также кто мог сделать это лучше?
Вицлебен. Мы оба.
Фрейслер. Вы оба? Вы действительно считали, что могли бы справиться лучше? Я не ослышался? Повторите еще раз, чтоб вас могли услышать все!
Вицлебен (громко). Да!
Фрейслер. Должен заметить, это просто-таки неслыханная самонадеянность. Фельдмаршал и генерал-полковник заявляют, что могли бы справиться лучше, чем наш общий лидер, человек, который раздвинул границы рейха на всю Европу, человек, который обеспечил авторитет нашей стране на всем континенте. И вы продолжаете утверждать, что таково было ваше мнение?
Вицлебен. Да.
Фрейслер. Надеюсь, вы извините, если я употреблю такой термин, как мегаломания? Ах, вы пожимаете плечами. Что ж, возможно, этот жест и является лучшим ответом».