ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Когда в газетах появилось сообщение о составе подсудимых на судебном процессе, Лию Осиповну изгнали с работы не сразу – сначала провели общее собрание сотрудников поликлиники, где ни слова не говорилось о ней лично, но нескончаемо много о ее брате. Больше всего Лию Осиповну потряс нескрывавшийся «антисемитский фон», как она выражалась, на котором проходило все ее шельмование: тогда это казалось необъяснимым контрастом с официальной политикой. Представители райкома и лубянских служб все время подчеркивали еврейское происхождение «шпиона, вредителя и двурушника» Бориса Норкина, а тем самым и его сестры, вызывая присутствующих на соответствующую реакцию. Но не вызвали. Русские коллеги тайком выражали Лие Осиповне свое сочувствие. Обо всем этом она еще успела рассказать моей матери. По неподтвержденным сведениям, которые до нас дошли позже, Лия Осиповна Норкина умерла в ссылке (или была убита?) в 1940 году[12].

В те самые дни, когда проходил суд над Пятаковым, Норкиным и другими, в «Правде» появилась редакционная статья, продиктованная лично Сталиным. Она была озаглавлена «Великий русский народ»[13]. Такая формулировка еще совсем недавно была невозможна – она противоречила так называемой «национальной политике партии». Между тем первые признаки возникновения великодержавного государственного национализма можно было заметить и раньше[14]. Сталин вступил в открытую полемику с Лениным (не называя его по имени) и демонстративно отказался от коминтерновской риторики с ее вненациональными лозунгами мировой революции. В конкретных советских условиях утверждение величия именно русского народа означало, что он «более равный», чем все остальные, населяющие Советский Союз. Пройдет девять лет, и Сталин скажет именно это открытым текстом.

В декабре 1937 года прошли выборы в советский квази-парламент – Верховный Совет СССР, образованный в соответствии со «сталинской конституцией», принятой годом раньше. Было избрано 47 евреев[15] – цифра ничтожная в сравнении с еврейским присутствием в предыдущих «представительных» органах, но все-таки кажущаяся очень большой – астрономической даже – в сравнении с еврейским присутствием в Верховном Совете последующих созывов. На первой сессии было избрано новое правительство. В нем уже не было, разумеется, ни Ягоды, ни Розенгольца, ни Вейцера, ни Любимова, ни Каминского, ни Калмановича[16] – все они были или расстреляны, или ожидали неминуемого расстрела в лубянских камерах. Но остались (на несколько месяцев, до уже предрешенной посадки) Моисей Рухимович и Александр Брускин, остался Максим Литвинов, остался Лазарь Каганович, к которому присоединился его брат Михаил, ставший наркомом авиационной промышленности. В правительство вошли также Матвей Берман (нарком связи), Абрам Гилинский (нарком пищевой промышленности), Семен Дукельский (начальник главного управления кинематографии в ранге наркома, затем нарком морского флота). Чуть позже в состав правительства введут жену Молотова – Полину Жемчужину (нарком рыбной промышленности) и Наума Анцеловича (нарком лесной промышленности). Так что никаких внешних признаков национальной дискриминации заметить было нельзя.

Нельзя – если судить по тому, что проникало в печать, что было у всех на виду. Знала ли так называемая «широкая публика» о том, что началось массовое закрытие еврейских школ, техникумов, газет, клубов, театральных и музыкальных коллективов?[17] Что усилилось выталкивание евреев из прессы? Из «Правды» убрали Илью Ерухимовича (несмотря на то, что он писал под псевдонимом Ермашов), Бориса Изакова (Изаксона), Анну Гольдфарб, из «Известий» Анатолия Канторовича, причем никто и не скрывал, что «вина» изгнанных состояла лишь в их еврейском происхождении. Других обязали взять псевдонимы. Когда такое предложение сделали одному из самых известных в ту пору журналистов Михаилу Розенфельду, он сказал: «Согласен, буду подписываться – Пуришкевич»[18]. До падения царизма Владимир Пуришкевич был лидером откровенно антисемитских, погромных организаций «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архангела». К тридцатым годам нарицательность этого имени никем еще не забылась.

Эти и многие другие, им подобные, симптомы побудили Крупскую обратиться к Сталину с очередным письмом – до сих пор ни на одно ее письмо, и на это тоже, он, естественно, не ответил, а сломленная, потерявшая себя Крупская, все продолжала и продолжала писать, не чувствуя уже, как видно, сколь унизительна эта переписка в одну сторону. В письме от 7 марта 1938 года она писала: «Дорогой Иосиф Виссарионович, по обыкновению пишу Вам о волнующем меня вопросе. ‹…› Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм. ‹…› Среди ребят появилось ругательное слово «жид». ‹…› Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность»[19].

Слишком уж нарочитой и чрезмерной осторожностью, как видим, отличается само письмо Крупской. Она все еще занимала более чем скромный пост заместителя наркома народного образования РСФСР и находилась в глубочайшей опале. Лишь положение вдовы Ленина пока что спасало ее, – участника зиновьевской оппозиции и очень близкого к Бухарину человека, от лубянской пули. Письмо написано в те самые дни, когда вовсю шел третий Большой Московский процесс, где ленинский любимец и «враг народа» Бухарин был главным подсудимым, заведомо обреченным на казнь. Крупская в своем письме этой больной темы не касается вовсе, словно для товарища Сталина она не существует, но зато крайне робко, в предельно деликатной форме, обращает его внимание на «отдельные» проявления антисемитизма среди детей, ничем не подчеркивая, что за детьми, естественно, стоят их родители и что, если бы антисемитизм не поощрялся, эти «отдельные проявления» давно были бы пресечены самими учителями. Да и стоило ли из-за отдельных детских словечек беспокоить самого вождя, отвлекая его внимание от более серьезных дел?

Вопросы эти, конечно же, риторичны. И автор письма, и его адресат отлично знали, что речь идет о полномасштабном явлении, эволюция которого неизбежно должна привести к самым тяжким последствиям, иначе Крупская вообще обращаться к Сталину не стала бы. Для нас это смелое обращение важно прежде всего потому, что документально подтверждает обстановку, сложившуюся во второй половине тридцатых годов, когда за фасадом полного благополучия в национальном вопросе уже создавалась база для нескрываемого государственного антисемитизма.

В том же 1938 году, только несколькими месяцами позже, произошло событие, огласки не получившее и потому оставшееся не замеченным в мире, но очень симптоматичное для эволюции кремлевского (то есть сталинского) отношения все к той же еврейской теме.

Писательница Мариэтта Шагинян, некогда жеманная поэтесса-символистка, затем автор политических детективов и, наконец, претендент на роль первооткрывательницы партийных архивов, наткнулась там, готовя документальный роман «Семья Ульяновых», на потрясшие ее материалы. Впрочем, открытие, которое сделала Шагинян, для Сталина секретом не являлось – про еврейские корни в биографии Ленина он, как мы помним, узнал еще в 1932 году от Анны Ульяновой. Но за пределы узкого партийного круга эта новость, как видно, тогда еще не вышла, и Шагинян, похоже, самостоятельно сделала это открытие вторично. Заодно она узнала, что в жилах Ленина кроме еврейской текла еще немецкая, шведская (по матери), калмыцкая и чувашская (по отцу) кровь, и не было ни одной капли русской. Некоторые из своих находок она включила в роман, получивший полное одобрение Крупской.

Первая часть романа под названием «Билет по истории» вышла летом 1938 года и немедленно вызвала гневную реакцию Сталина. Вопрос рассматривался на политбюро и завершился принятием решения, оформленного как «Постановление ЦК ВКП(б) без объявления в печати»[20]. Книга подверглась жесточайшему осуждению (вместе с книгой – и лично Крупская, позволившая себе книгу одобрить, не испросив сталинского согласия) и была тотчас изъята из продажи и из библиотек. Для устрашения других литераторов, которые гипотетически могли бы себе позволить нечто подобное, добивать автора поручили Союзу писателей СССР. Уже 9 августа узкий состав руководства Союза вынес Шагинян «суровое порицание» за написание книги, получившей «идеологически враждебное звучание»[21]. Несколькими часами позже состоялось экстренное заседание расширенного состава президиума правления Союза писателей, которое подвело еще более жесткую идеологическую базу под санкции, принятые против автора романа. «Применяя псевдонаучные методы исследования так называемой «родословной» Ленина, – говорилось в писательском постановлении, – М. С. Шагинян дает искаженное представление о национальном лице Ленина, величайшего пролетарского революционера, гения человечества, выдвинутого русским народом и являющегося его национальной гордостью»[22].

Даже такое решение Сталина не устроило из-за «мягкости формулировок». Президиуму правления Союза писателей пришлось собраться снова. Была найдена более жесткая формулировка. Роман Мариэтты Шагинян был назван в новом писательском постановлении «политически вредным и идеологически враждебным», а автора уже не «порицали» – ему объявили выговор, что по действовавшей тогда иерархии санкций считалось более суровым наказанием, чем порицание[23].

Самое любопытное, пожалуй, состоит в том, что Шагинян в своем романе не только не акцентировала внимание на еврейских корнях ленинской родословной, но впрямую о них даже не упоминала, лишь весьма туманно сообщив, что дед Ленина по материнской линии был родом с Украины. Ничего не было сказано и о том, что русских корней у вождя мирового пролетариата нет вовсе. Речь шла лишь о его калмыцких и чувашских корнях. Но Сталин-то знал, что осталось за скобками, и категорически не желал проявления сколь угодно малого интереса к ленинской генеалогии. Очевидная неадекватность его реакции на довольно безобидные изыскания писательницы говорит сама за себя. Редко когда еще он представал так обнаженно в роли великого интернационалиста и лучшего друга всех народов, населяющих Советский Союз.

Опасения Сталина, видимо, были не столь безосновательны. Вся эта история с ленинскими этническими корнями, о которой успело узнать множество людей, не осталась погребенной в секретных архивах. Молва распространила ее довольно широко. Сужу об этом по некоторым материлам материнского архива. Сохранилось ее досье по делу некоего Зелика Каменицера, который был в 1940 году осужден на десять лет лагерей за «злостную контрреволюцию»: в разговорах со своими знакомыми он «клеветнически утверждал, будто В. И. Ленин по происхождению частично еврей и что в биографии В. И. Ленина, изучаемой в средней и высшей школе, а также в сети партийного просвещения, этот факт умышленно скрывается». Когда же он из лагеря письменно пожаловался Сталину на несправедливый приговор («…на этом примере я показывал беспартийным товарищам великий интернационализм нашей великой партии»), лагерный суд добавил ему еще пять гулаговских лет за то, что Каменицер, «отбывая наказание, продолжал вести среди заключенных злостную антисоветскую пропаганду» (наверно, просто, как водится, рассказывал другим лагерникам, за что его посадили).