Из боя в бой

– Что, карту плохо читаешь? Ладно, пойдем. Только вот что, капитан. Перебивать старших по званию у нас не положено.

– Виноват, учту. Я ведь не строевой офицер.

– Однако и я – не кадровый. Строитель я. Потому и душа болит. За каждый битый врагом кирпич. – Он сунул карту в планшет, перекинул его на плечо, надел ушанку. – Ребята, подъем!

В углу, занавешенном плащ-палаткой, шорох, зевок – возникли два бравых автоматчика.

– Пал-Петров, – фамильярно посоветовал один из них. – Каску бы надели.

– Ничего, сейчас тихо. Пошли.

Небо совсем засинело. Будто замерзло к ночи. На западе мерцали сполохами разноцветные ракеты. Но стрельбы не было.

– Затаился фриц, ждет, – проворчал комполка, поправляя ушанку. – Чует что-то, стервец.

О готовящемся наступлении никто не знал. Но знали все. Фронт – как большая коммунальная квартира. Всем известно, у кого в какой кастрюльке что закипает. Обстановка строжайшей секретности. Скрытное перемещение частей. Смена соседа по обороне. Чуть слышный гул техники в тылу, на рокадах. Частые самолеты воздушной разведки. Пополнение частей, усиленное питание. И боепитание тоже. Солдат все видит, все слышит, а значит, и все знает.

Вышли к линии обороны, спустились в траншею. Один автоматчик шел впереди, отвечая на оклики часовых и наблюдателей, второй мягко топал валенками сзади, ворчал пожилым, прокуренным баском:

– Шлём не носит, а сам приказ издал: кого без шлёма увижу – табачного довольствия лишу. А то и фронтовых соточек. Людей берегёт, а сам не берегётся.

Тишина нарастала. Напряглась перетянутой струной – вот-вот лопнет со звоном и взорвется огнем и грохотом. Воздух был свеж – не утомлен гарью. Только местами потягивало запашком тяжкого окопного быта.

Дошли до пулеметной ячейки. Пулеметный расчет стоя подремывал, подняв воротники полушубков. Но начальство почувствовал разом.

– Ну-ка, братцы, пропустите отцов-командиров, – скомандовал комполка.

Сосновский втиснулся с ним в ячейку, принял бинокль.

– Смотри внимательно, капитан. Прямо – овражек заминирован с обеих сторон, там и воробью негде покакать. А со стороны противника еще и колючка, в четыре ряда, с сигналами. Это понятно?

– Но охранение какое-то там есть? – спросил Сосновский, не отрываясь от бинокля.

– Охранение есть. Но не сугубое. Наблюдение ведут небрежно, разведка проверяла. – Он тронул бинокль, чуть довернул его вправо. – Теперь смотри дальше. Саперы по ложбинке стежку проложили. Идет точно на ломаную ель. Видишь ее? Ни полшага в сторону. А дальше ложбинка вклинивается в рощицу. Она сквозная, просматривается со всех сторон. Естественно, там никаких дислокаций противника не имеется. Разведка это тоже проверила. И не раз. Кстати, твой, теперь твой, Кочетов туда ползал. Очень парнишка дотошный.

– Дальше?

– А дальше совсем хорошо. Рощица в лесной массив вливается. Глухой. Этим лесом вы без проблем до самого Михалева доберетесь. Все ясно, капитан? Вопросы есть?

– Что-нибудь отвлекающее намечено?

– Обижаешь. По левому флангу имитируем атаку двумя взводами. С артподготовкой. Обстрел, конечно, будет не «ах». Девять снарядов нам выделили. Бухгалтерия. Но мы еще свои мины покидаем. Это все, что могу.

– Спасибо.

– Ну, пошли, капитан. Отдохнуть тебе надо. Отдыхать лучше, чем работать. Особенно отдыхать перед работой. Сейчас у второго батальона мои ребята тебя до места проводят, так покороче будет. – Он забрал свой бинокль, привычно повесил на шею, приладил. Снял рукавицу, протянул руку. – Счастливо. Желаю, чтоб вы вернулись все.

– Мы постараемся, – просто пообещал Сосновский. – До встречи.

– Бриться будешь, командир? – спросил Дубиняк. – Я водички согрел. А то когда еще придется, – засветил трофейную карбидную лампу.

Сосновский расположился за столиком из ящиков, прислонил к кружке карманное зеркальце. За эти дни лицо его, слегка схваченное морозцем, приобрело красноватый оттенок. Задубело от лесных ночевок, от студеного ветра, неласкового снежка. Подвернул ворот гимнастерки, намылил щеки. Вспомнилось: «Поищем. У нас много чего есть».

Видать, уже нашли: зашуршала на входе плащ-палатка.

– Можно? – немного стесняясь, жмурясь на лампу, вошел штатский на вид старший лейтенант.

Пригляделся, безошибочно нашел глазами Сосновского, представился. Щелкнул кнопками новенькой планшетки, достал документы.

– Садись, старлей. Минутку. – Сосновский закончил бритье, захватил кружку с чистой водой, вышел, ополоснул лицо.

Дубиняк, вышедший следом, протянул ему полотенце, флакон одеколона.

– Добрый деколон, командир. Питьевой, – и назидательно добавил: – Советский офицер должен хорошо пахнуть – коньяком, «Казбеком» и крепким деколоном.

Сосновский вернулся к столику, спросил прибывшего, придвинув к себе его документы:

– С мороза – чаю двести или спиртику сто?

– И того, и другого. Только побольше, – усмехнулся старший лейтенант.

– К нам, значит, прибыли? В опергруппу по борьбе с фашистским бандитизмом? Славно. И кто вы такой? – Сосновский взял командирскую книжку. – Как по имени звать?

– Сима, – просто и застенчиво ответил старший лейтенант.

– Это как? – несколько опешил Сосновский. Служба в угрозыске, конечно, удивляла его порой всякими странными фамилиями и именами. Помнится, был такой фигурант – Передрищенко. Над этой фамилией сыщики посмеивались. Тем более что ее обладатель и на допросах вполне ее оправдывал. Но вот позже оказалось, что есть такая фамилия, на Украйне милой, Гоголь ее упоминал. Но чтобы офицера, пусть и худенького, но все же мужика, звали женским именем… – Это как? – повторил Сосновский в растерянности. – Вроде женское имя.

– Не всегда, – чуть заметно улыбнулся старшой. – Серафим по паспорту.

– Что ж так чудно? Как же тебя угораздило?

– Батя окрестил. В честь преподобного отца Серафима. Батя у меня священник.

Вот еще новости!

– Интересно, Сима! Батя – поп, сынок – большевик. Да еще и разведчик.

– Так батя наградил. И хорошим именем, и профессией, – пояснил: – Деревушка, где мы жили, крохотная, на два неполных десятка дворов. Приход небольшой, храм нищий. А батя у меня запойный был…

Сосновский с сочувствием покачал головой.

– Не в этом смысле, капитан. Читал батя запойно. У нас в избе, кроме голодных детей, драной кошки и книг, никакого добра не было. Вот я и пристрастился. Тоже запойным стал. К тому же у бати много книг было на иностранных языках. Незаметно для себя стал и в них разбираться.

– И что? Много освоил?

– Не очень. Французский, английский, немецкий. Ну, а уж потом, в училище, полностью изучил. А еще после – испанский, – поднял на Сосновского ясный, но непроницаемый взгляд. – Разговорный.