Из дневников (Извлечения)

– Годом меньше, - грустно повторяю себе в этот день. И станет нехорошо.

А потом - практическое решение - значит, надо торопиться работать: писать! Моя работа - это ведь только писать. И я тороплюсь, высчитываю: в 24-м "Мятеж", в 25-м "Таманцы"... и т. д. и т. д.
– каждый год по книге, а то и две. Это план жизни. Запишу все, что знаю о гражданской войне, - там романы и повести, а на старости - дневники свои буду обрабатывать: тут материалу на сто лет!

19 н о я б р я

БЕЗЫМЕНСКИЙ

Вчера состоялся диспут о совр(еменной) литературе: Лелевич, Полонский, Волин, Вардин* etc. Что оставило след - это Безыменский со своими изумительными по насыщенности стихами. Словно электроэнергия, закупоренная в его сердце и мозгах, - буйно прорывалась огненными стрелами и ранила нас, заставляла дрожать от мучительных переживаний. Образы. Ну что это за прелесть, что за простота и в построении и в изображении! Именно в этом его сила: образ и слово сразу доступны, понятны, не надо над ними останавливаться и раскапывать - где тут красота, в чем она спрятана, соответствует ли она новейшим достижениям в области рифмы, ритма, конструкции произведения вообще. Этого не надо. Образ Безыменского сам схватит и станет трясти. Я был в восторге. Я, прошедший фронты гражданской войны, видевший и узнавший слишком много человеческих страданий и вследствие этого отупевший - я вчера три раза ощутил под ресницами слезы. И тихо, незаметно для других, склонившись - смахнул их, мои слезы. Я был взволнован чрезвычайно. Тысячеголовая 1-я аудитория университета неистовствовала. Он, Безыменский, был вчера первым, любимым среди нас...

1924 ГОД

23 я н в а р я

ЛЕНИН В ГРОБУ

Я шел по красным коврам Дома союзов - тихо, в очереди, затаив дыханье, думал:

"Сейчас увижу лицо твое, Учитель, - и прощай. Навеки. Больше ни этого знакомого лба, ни сощуренных глаз, ни голой, круглой головы - ничего не увижу".

Мы все ближе, ближе...

Все ярче огни - электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди зала, на красном - в красном - лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на нем ни морщин, ни страданья - оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал - умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо. Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно потому, что - любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей - осунулся вдвое, только череп - крутой и гладкий, - как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе - вот одна впалая щека и ниже ее чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице - так при жизни они не выступали - теперь кажутся они гуще и черней...

Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг изголовья, за гроб. Виден только череп... Блестит голой, широкой покатостью... И дальше идем - снова щека - другая, левая... Идем и оглядываемся - каждому еще и еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца дней запомнить. И снова по красным коврам идем, проходами, коридорами Дома союзов - выходом на Дмитровку. А у крыльца - толпа: тысячная, стотысячная, до Тверской, по Дмитровке - везде она волнуется, ждет очереди отдать последний поклон покойному вождю, любимому Ильичу.

21 и ю н я

МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА

Прежде всего: закончил две части "Мятежа" - первую отдал Раскольникову* в "Мол(одую) гв(ардию)", 2-ю в "Пр(олетарскую) рев(олюцию)".

Затем, с месяц назад, Госкино принят для фильма "Чапаев" - сценарий станут делать сами.

Мой сценарий прочли, говорят:

– Книга куда богаче. Вы и половины всего ее богатства не использовали.

– Ну что ж, - говорю, - делайте сами, мне все равно.

В конце лета, кажется, поставят.

Затем в Межрабпом* прихожу. Мне некоторые частные лица предлагают "Чапаева" переводить на нем(ецкий), фр(анцузский), англ(ийский), но я отказываюсь - черт их знает как переведут, да и заграничных изд(ательст)в я не знаю. Опасно.

– А книжка у вас с собой?

– Нет. Я занесу потом.

И тут же, на машине, в первом попавшемся магазине купил "Чапаева", отвез им.

Через день по телефону сращиваю:

– Ну как?

– Согласны. На немецкий пока будем переводить. Приезжайте договор заключать, да карточку свою захватите - так, чтобы орден Красного Знамени был...

– Ладно.

Через два дня пойду. Закончу.

Заказывали было они и книжку написать листа на 3 из гражд(анской) войны. Некогда. "Смена" просила - некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ на рец(ензию) присылает книжки - некогда. На "Прол(етарской) рев(олюции)" - тоже отказался.

Вот, вспоминаю: когда то все искал, а теперь только работай, только пиши, берут везде охотно каждый клочок, только подавай, да уж вдребезги писать-то некогда - очень крепко занялся "Мятежом". Хотелось бы кончить ранней осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга. Идут дела, идут неплохо.

Вошел во вкус! Ознакомился со всем и со всеми, всюду теперь знают и по редакциям - легко, свой человек. Это в нашем деле - немаловажная штука: верят тому, что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить историч(еские) вещи да взяться за роман. Эх, охота!

18 д е к а б р я

О ПРЕДИСЛОВИИ К "ЧАПАЕВУ"*

Недели три назад сверкнула мысль: взять предисловия к "Чапаеву" и "Мятежу". Для "Мятежа" пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.

– К третьему изданию "Чапаева" - дайте предисловие. Вы знаете книгу?

– Как же, знаю, знаю. Я бы с удовольствием... Да времени нет. Мне потребуется не меньше недели...

– Неделю можно, - говорю ему, - даже десять дней можно...

– Хорошо. Напишу.

– Прощайте.

– Прощайте.

Вот я ему и даю этот материал - прилагаю, чтоб быстрей, скорей написал.

(Д о 20 д е к а б р я)

БАБЕЛЬ

Он был дважды, и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке, распахнут, а там: серая толстовка, навыпуск брюки... Чистое, нежное с морозцу лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли растопленной смолы, посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый! Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:

– Вы здесь заведуете современной литературой... Я знаю... Но хотелось бы вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу... Вне должностей.

– Конечно, так и надо.

– Я вам опоздал все сроки с "Конармией", уже десять раз надувал. Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.

– Продлить-то что не продлить, - говорю, - можно. Только все-таки давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.

– Пятнадцатое января!

– Идет.

Порешили, что до 15 января он даст мне всю книгу*. А дело с ней так: глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 - написано, но не напечатано, это просто будут звенья, цементом для других. 10 пишутся - это главы большие, серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут пробел... Всего 50 глав.

Живет Б(абель) в Троице-Сергиевском посаде*. Условия для творчества наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.

– Почуяли вот только разные ходоки и посредники, что я ходкий товар, - отбою нет от разных предложений. Я мог бы, буквально, десятки червонцев зарабатывать ежедневно. Но креплюсь. Несмотря на то что сижу без денег. Я много мучаюсь. Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а потом, почти готовое, - рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи - так из них никто не пишет. Я туго пишу. И верно, я человек всего двух-трех книжек! Больше едва ли сумею и успею. А писать я начал ведь - эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в "Летопись", как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал: когда зайти?