Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Материал первой части главы об отношениях поэта и императора может показаться в чем-то смахивающим на идиллию. Но это далеко не так. 9 сентября 1830 г. Пушкин так охарактеризовал эти отношения в письме А. Н. Гончарову, деду Наталии Николаевны, будущей жены поэта: «Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка…». Тучкипоявляются с первых лет после возвращения Пушкина из ссылки, с 1826–1827 гг. Начинается длительная история публикации «Бориса Годунова». Напомним, что надежды на нового царя, благоприятное впечатление от встречи с ним Пушкин связывал и с возможностью напечатать «Бориса Годунова»: «Таким образом, „Годунова“ тиснем» (217). Не тут-то было. Об этом во второй части главы.

==============

Приложение:

ТАКОВ ПРЯМОЙ ПОЭТ.

« С Гомером долго ты беседовал один». Так начинается стихотворение Пушкина, одно из лучших в его лирике. В советских изданиях оно называется «К Гнедичу». В дореволюционных — «К Н***». Кому оно адресовано? Об этом ведется спор, начатый вскоре после публикации стихотворения и продолжающийся до нашего времени. При жизни поэта оно не печаталось. Его обнаружили в бумагах Пушкина после его смерти, без названия и даты. В 1841 г. Жуковский напечатал его под названием «К Н***» (послание к Николаю I, царю, как полагал, судя по всему, публикатор). Почти одновременно возникла другая версия: адресатом стихотворения является переводчик «Илиады» Гомера Н.И Гнедич.

Напомню стихотворение:

С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошел с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали. И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром, В безумстве суетного мира, Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира. Смутились мы, твоих чуждаяся лучей. В порыве гнева и печали Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, Разбил ли ты свои скрижали? О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты Скрываться в тень долины малой, Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчел над розой алой.

Позднее В. П. Анненков обнаружил еще восемь строк и включил их в стихотворение:

Таков прямой поэт. Он сетует душой На пышных играх Мельпомены, И улыбается забаве площадной И вольности лубочной сцены, То Рим его зовет, то гордый Илион, То скалы старца Оссиана, И с дивной легкостью меж тем летает он Во след Бовы иль Еруслана.

Они-то, скорее всего, ориентированы на Гнедича, особенно последние четыре строки. Четыре первые из них перечеркнуты.

Версию адресата Николая позднее поддержал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (письмо Х. «О лиризме наших поэтов», адресованное Жуковскому): открою тайну, выразившуюся в одном стихотворении, «которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собрании сочинений под скромным именем ''К Н***''. Был вечер в Аничковом дворце. Все в залах уже собрались, но государь долго не выходил. Отдаливших от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул ''Илиаду'' и увлекся нечувствительно ее чтением во все то время, когда в залах уже давно гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближение этих двух противоположностей…в душе Пушкина оставило сильное впечатление, и плодом его была следующая величественная ода». Далее цитировалось стихотворение «С Гомером…“. Напомним, что свой перевод “Илиады» Гомера Гнедич посвятил императору и, конечно, послал ему экземпляр. По утверждению Гоголя, Пушкин, в звании камер-юнкера, находился при дворе, присутствовал при этом эпизоде, написал стихотворение «С Гомером…», посвятив его царю. Таким образом Гоголь присоединился к версии Жуковского, подробно обосновав её. Тем самым выяснялась и дата: первая половина 1834 года. Этот рассказ Гоголя цензура не пропустила (публикацию об императоре, лицах императорского дома она не имела права разрешать без утверждения свыше).

Рассказав историю посвящения, как бы предчувствуя, что она вызовет возражения, Гоголь аргументировал свою точку зрения. Традиция величественной оды(жанр к которому Гоголь относил стихотворение Пушкина), по его словам вполне объясняла и панегирический тон, и библейские сопоставления (Николай — Моисей). Гоголь писал о гимнах и одах как об особом высоком жанре русской поэзии; в нем воспеваются героические события, они посвящены монархам, для них характерна гиперболизация и вряд ли правомерно требовать от их авторов соответствия изображенного в них реальным фактам: «Только холодные сердцем упрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине». Вероятно, Гоголь имеет в виду конкретно «Оду к Фелице», первую, сделавшую имя Державина известным, начинающаяся словами «богоподобная царевна…», содержащая «излишние похвалы» («ангел кроткий, ангел милый», «кто благостью велик, как Бог» и т. п). По мысли Гоголя, сама поэтика оды подсказывает систему образов, делает необходимым изображать царя в таком библейском высоком стиле, вполне закономерном в послании царю и неуместном при обращении к кому-либо другому. Упоминает Гоголь и о том, что Пушкин, при его гордости и независимости мнений, вряд ли мог посвятить такой панегирик кому-то, кроме царя, поставив себя ниже своего адресата. Доводы убедительные, хотя и не безусловные.

Версию посвящения стихотворения Николаю поддерживала позднее А. О. Смирнова — Россет. Она хорошо знала Пушкина, Гоголя, Жуковского, Вяземского, Лермонтова. Гоголь находился с Россет в активной переписке как раз тогда, когда он заканчивает и публикует «Выбранные места…». Россет благоволил и император. Она была фрейлиной при императрице Александре Федоровне, придворной дамой. Известно, что через нее иногда Пушкин передавал царю или получал обратно свои произведения: «Вы будете курьером Пушкина, его фельдъегерем». В «Дневнике», который Пушкин вел в 1833–1835, неоднократно сочувственно упоминается её имя.

Исследователь В. А. Воропаев, о котором речь пойдет ниже, сторонник версии Николая(по-моему, вполне убедительно им обоснованной), ссылается на воспоминания Россет: «История, рассказанная в статье „О лиризме наших поэтов“, находит подтверждение в „Записках А. О. Смирновой“, изданных ее дочерью Ольгой Николаевной Смирновой <…> Здесь, в частности, упоминаются поэмы и стихотворения Пушкина, которые Александра Осиповна передавала на прочтение Императору Николаю Павловичу…» («Поэт и царь»// Православное информационное агентство. Русская линия. 7.05.08).

Дело осложняется тем, что процитированные им далее строчки приводятся Воропаевым по «Запискам…», опубликованных дочерью А. О. Смирновой. Сразу же после их появления началась полемика об их подлинности. Она шла, то обостряясь, то затихая, до советского времени. В 1929 г. Л. В. Крестова подготовила издание мемуаров А. О. Смирновой, сопроводив его статей «К вопросу о достоверности так называемых ''Записок'' А. О. Смирновой“. Изданный Крестовой текст, её статья считались в течении шестидесяти лет непреложной истиной, полностью опровергающей фальсифицированные публикации дочери Россет. Крестова уверяла, что ни одному слову О. Н. Смирновой нельзя верить, призывала исследователей “никогда более ею не пользоваться». За это и ухватились критики Воропаева, отвергая текст, который он цитирует. Но к тому времени выяснилось, что текст, подготовленный Крестовой, тоже отнюдь не безупречен, о чем идет речь в весьма убедительной статье С. В. Житомирской «А. О. Смирнова-Россет и её мемуарное наследие» (Дневник. Воспоминания. Изд. ''Наука''. М., 1989). Крестова, по словам Житомирской, произвольно смешивала документы, «подчиняя текст своему редакционному замыслу <…>Но мало этого. Нет сомнения, что, решая вопросы выбора и объема печатаемого текста, Л. В. Крестова вынуждена была подчиняться диктату общественных условий, в которых осуществлялось издание. Из него последовательно устранялись, например, все рассказы Смирновой о царской семье и лично Николае I, носящие характер панегирика, опускались доброжелательные характеристики реакционных деятелей той эпохи».

В 2003 г. (изд. «Захаров») «Записки…» дочери Смирновой переизданы, а в 2005 г… в N 6 журнала «Новый мир» напечатана статья В. Есипова «Подлинны по внутренним основаниям…». Автор признает, что «Записки…» дочери А. О. Смирновой далеки от совершенства, что они — источник «очень мутный», что в них множество недостатков, но он решительно отвергает утверждение, что они полностью фальсифицированы и должны быть исключены из научного обихода. Есипов резко осуждает выводы Крестовой, увязывая их с общими причинами: «только в советское время те или иные сообщения мемуаристов возводились, когда нужно было хоть как-то обосновать определенную концепцию, в ранг научной истины»; «Записки…» «оказались не созвучными наступившей эпохе», послереволюционному времени; их реальные недостатки позволили «объявить их подложными <…> и, как тогда казалось, навсегда предать забвению». Эта миссия, как считает Есипов, и была выполнена Крестовой в статье 1929 г., где «Записки…» названы «подлогом», а авторская критика принимает «откровенно обличительный характер“. О царе, читающем Гомера, о стихотворении “С Гомером…“ ни Крестова, ни Есипов не упоминают, но приведенные последним общие оценки позиции Крестовой помогают понять, что приводимая Воропаевым цитата вполне возможно не является выдумкой Смирновой-дочери. В её “Записках…» рассказывается о составленном Пушкином списке тех его произведений, которые Россет передавала царю. Среди них значатся «и стихи, когда государь читал ''Илиаду'' перед балом. Этот последний факт я рассказала Гоголю, который записал его, так он был им поражен». Затем Пушкин спрашивает у Россет: «почему вы настаивали на том, чтобы тотчас показать государю стихи по поводу ''Илиады''?““—Потому, что они прекрасны и доставили ему удовольствие, да вы и сами отлично знаете, что он мне ответил <…> Он сказал: ''Я и не подозревал, чтобы Пушкин до такой степени за мною наблюдал и чтобы это даже могло поразить его. Это не поразило никого более из бывших на бале''». Приведенный эпизод Смирнова-дочь (как и Смирнова-мама) вполне могли сочинить(он укладывается в общее их идиллическое изображение отношений Николая и Пушкина), но только в том случае, если они ориентировались на текст письма Х «Выбранных мест» в издании конца 1860-х годов, где вычеркнутые цензурой места были восстановлены.

Таким образом, можно считать, что каждый из упомянутых сторонников версии посвящения Николаю (Жуковский, Гоголь, Осипова-Россет, её дочь; трое из них, хорошо знавшие друг друга, близкие Пушкину, бывавшие при дворе — довольно авторитетные свидетели.) мог принять участие в создании общего мифа о посвящении царю стихотворения Пушкина. Мог сочинить ( соврать, создать миф), а мог и сказать правду.

Во всяком случае, версия посвящения стихотворения царю была широко распространена, принята массовыми читателями, и не только сторонниками консервативных концепций. Так стихотворение истолковывал позднее и М. Лемке, отнюдь не поклонник официальных мифов («Николаевские жандармы и литература»).