Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Столкновение Комитета с редакцией газеты «Русский инвалид», издания военного министерства, по поводу зарубежных известий о военных событиях. Комитет, от имени царя, обращается к военному министру. Пишет о неблагонамеренных изображениях военных событий, помещаемых в газетах вообще, в «Русском инвалиде» в частности. Утверждает, что рассуждения и подробности о военных действиях дают или могут дать повод «к превратным идеям»; «иногда и простое сообщение голых фактов <…> даже если изображать их в ярких красках того омерзения, коего они заслуживают, оказывалось бы не менее вредным и предосудительным» (211).

К «Отечественным запискам», круто изменившим свое направление, Комитет относится довольно благожелательно. Иначе обстоит дело с «Современником». Цензура в 1848 г. «зарезала» подготовленный при нем, как бесплатное приложение, «Иллюстрированный альманах», подготовленный И. Панаевым и Н. Некрасовым, Альманах был уже отпечатан. Выход его согласован с цензурой. Дано цензурное разрешение на выпуск. Но альманах так и не появился. А. Панаева (Н. Н. Станицкий) вспоминала о многочисленных придирках к альманаху. Выбрасывались целые статьи. Сам Бутурлин высказал свое недовольство ее повестью «Семейство Тальниковых», открывавшей альманах. Его пометки на повести: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно». И итог: «не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти» (215). Запрещена была повесть Дружинина «Лола Монтес», «Старушка» А. Майкова, «Встречи на станции» И. Панаева — в целом произведения безобидные. Возмутили членов Комитета и карикатуры, помещенные в альманахе: «Они не должны быть допускаемы ни в каком случае. Пущенные в ход карикатуры не остановятся на одних литераторах и артистах. Любители изданий такого рода захотят потом выводить в них и администраторов». Внимание особо привлекли две карикатуры: «Белинский, не узнающий свою статью после ее напечатания» (т. е. изрезанную цензурой) и «Панаев и Некрасов».

Готовя альманах, Некрасов думал этим поднять подписку на «Современник». Он не жалел денег на издание, заботился об его внешности, о рисунках. Альманах обошелся в 4 тысячи рублей серебром (большая сумма по тем временам).

После его запрещения тираж (его не успели переплести) в пачках свален на чердаке у Некрасова. Когда через 10 лет, уже при Александре II, их хватились, оказалось, что часть была сожжена, другая украдена лакеем Некрасова и продана букинистам. Спасибо лакею. Благодаря ему альманах уцелел, хотя и в таком разобранномвиде (ныне большая библиографическая редкость) (см. Смирнов-Сокольский, с.235).

Даже Булгарин удостоился внимания Комитета. В июльской книге «Библиотеки для чтения» напечатаны его воспоминания, где речь шла и о М. М. Сперанском. Ведь тот уже давно не опальный. А все же лучше не упоминать. Комитет отмечает, что царь сделал ряд замечаний на статью: преувеличена роль Сперанского, его падение приписывается лишь проискам недоброжелателей, с одобрением говорится об его финансовом плане и пр. Итог: император повелел « сделать автору приведенной статьи строгий за нее выговор»(216). Трудно сказать, кто был в данном случае инициатором. Сам ли царь обратил на статью внимание или Комитет помог ему сделать это?

Один из петербургских знакомых Погодина сообщал ему, что цензура не пропустила в «Северной пчеле» объявление о книге М. Н. Куторги «История афинской республики»: «Заглавие казалось революционным… Ваше цензурное раз Елагин не пропускал, что картофель болен. Пожалуй и здесь можно видеть хулу против промысла» (Лемк216, Барсук1Х. 283).

Никитенко пишет в «Дневнике»: «Действие цензуры превосходит всякое вероятие. Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно» (216-17). Именно к этому времени относится ряд анекдотических примеров цензурных запретов: цензор Ахматов остановил печатанье пособия по арифметике, так как в нем были многоточия (их ставили часто вместо строк, вычеркнутых цензурой); цензор Елагин не пропускал в учебнике географии упоминание о том, что в Сибири ездят на собаках (требовал подтверждения министерства внутренних дел); цензор Мехелин? вымарывал все имена республиканцев, сражавшихся за свободу древней Греции и Рима. Сообщая эти и другие подобные факты, Никитенко добавляет: «Такой ужас навел на цензоров Бутурлин с братией, то есть с Корфом и Дегаем» (326).

Даже изданиям полиции доставалось. «Ведомости С.-Петербургской полиции» напечатали уведомление, что статья одного автора не опубликована «по причинам, от редакции не зависящим» (217). Бутурлин сразу же пишет об этом Уварову, как о нарушении запрещения публиковать материалы, намекающие на цензурные строгости (Ле м^2 17.по Барсук). Тот же знакомый, о котором шла речь выше, писал Погодину: «Ужас овладел всеми мыслящими и пишущими. Тайные доносы и шпионство еще более осложняли дело. Стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу родных и друзей» (217).

Лемке приводит ряд других примеров, свидетельствующих о безудержной строгости Kомитета (219). Уварову приказано распорядиться, чтобы университеты прекратили выписывать журналы и газеты. К декабрю 1848 г., по словам Никитенко, над обществом нависла непроницаемая свинцовая туча: «Произвол в апогее», «наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему»; «теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства»; люди верят, что все неурядицы на Западе произошли оттого, «что есть на свете физика, химия, астрономия, поэзия, живопись и т. д. <…> Теперь же все <…> болотные гады выползли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается» (220). Даже М. А. Дмитриев (писавший стихи-доносы на Белинского), по поводу запрещения статьи Погодина, в письме к нему резко отзывается о цензуре: «Неужели мы одни во всем мире лишены права мыслить и печатать?» (220).

В конце1848 г. в дневнике Никитенко для обозначении России появилась иносказательная формула «Сандвичевы острова». События на Западе вызвали на «островах» страшный переполох: «Варварство торжествует там свою дикую победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться»; «Произвол, облеченный властью, в апогее: никогда еще не почитали его столь законным, как ныне», «Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв <…> клеймятся и обрекаются гонению и гибели». О повороте назад, к самым мрачным временам, который оказался совсем не трудным для большинства: «Это даже не ход назад, а быстрый бег обратно…» (315).

Такое попятное движение поддерживается и общественными настроениями. Никитенко рассказывает о защите одной магистерской диссертации по естественным 228наукам. Диссертант иногда вставлял латинские, немецкие, французские термины; на этом основании один из профессоров заявил, что тот «не любит своего отечества и презирает свой язык», намекнул, что диссертант «склонен к материализму» (диссертация была о зародышах у брюхоногих слизняков), т. е. профессор «вместо ученого диспута направился прямо к полицейскому доносу. Такова судьба науки на Сандвичевых островах. Мудрено ли, что тамошние власти презирают и науку и ученых?» (316).

Погодин думает об адресе литераторов, о жалобе царю на лютость цензуры. И. Киреевский, напуганный этой идеей, просит Погодина ничего не предпринимать: в настоящий момент адрес совершенно неуместен, может принести лишь вред.

В конце 1848 г. распространялась карикатура, отражающая события в разных странах: из бутылки с французским шампанским вылетела пробка, выплескиваются троны, короли, министры; вторая бутылка с густым темным немецким пивом: из мутной влаги медленно выжимаются правители; третья бутылка с русским пенником (крепкой водкой); онаобтянута прочной веревкой и запечатана казенной печатью с орлом — Россия.

Все перечисленные выше события относились к 1848-му году. Потом настал 1849-й. Бутурлин выступил со своим проектом закрытия университетов. Об этом шла речь в эпиграфе к главе. Проект, действительно, сделал имя Бутурлина печально знаменитым на века. Нерасов писал о замысле Бутурлина, уже покойного:

О муж бессмертный! Не воспеты Еще никем твои слова, Но твердо помнит их молва! Пусть червь тебя могильный гложет, Но сей совет тебе поможет В потомство перейти верней, Чем том истории твоей…