Из племени кедра

Одно сомнительно деду Чарымову: почему это Илья прихватил с собой именно Таньку. О замужестве ей, Безносихе, и думать нечего. В деревне на каждого неженатого найдется по четыре девки. Выбирай из красивых красивую, бери по вкусу – с золотым характером или что побойчее. Илья – парнина куда с добром, не обижен природой. Схлестнулась хантыйская кровь с русской, отцовской, и слился из двух кровей новый человек. Глаза у Ильи счерна, но разрез их не узкий. Нос не плюсковатый. А вот широкоскулость, да еще характер редкой доброты – это по материнской ветви ему достались.

Илья хорошо знает язык ханты, а русский – родной ему. Перехватил он у отца и впитал с малолетства редкий дар деревенского сказителя. Любую побывальщину отец мог щедро сдобрить вымыслом, заправить поговоркой. Мог заплести извилистую нить рассказа таким узором, что душа слушателя переселялась в уши и ловила с жадностью каждое слово, будто капли дикого ароматного меда. На вечеринках Илья был желанным парнем. Славился как незаменимый балалаечник и сочинитель частушек. Не краснели девчата, когда вдруг после любовной душевной частушки скороговорочкой выдаст Илья;

Только вышел на крылечко, во свидетели попал: мой петух чужую курицу к поленнице прижал.

Мог Илья в жены выбрать любую девушку, но видать, еще не пришла пора ему влюбиться. А ведь двадцать четыре уже парню.

Те из девчат, что засматривались на Илью и тайно мечтали околдовать его, теперь ударились в злые пересуды:

– Вот те Безносиха!

– Сами, девки, виноваты. Гнем из себя недотрог, Безносиха вот не растерялась.

– Верно. Поймала случай, размундирилась перед Илюшкой. Мужик в запале на лицо не смотрит…

Прозвище Безносиха прилипло к Тане лет десять назад. Осенью ходила она с ребятишками шишковать, на ветвях шишка держалась крепко. Хоть была девчонка проворной и мало в чем уступала мальчишкам, но не повезло ей тогда. Сорвалась Таня с суковатой подставки, по которой хотела добраться к первым ветвям гладкоствольного высокого кедра, упала лицом на ребристый смолевой корень и разбила переносицу.

Тут уж не скроешь – обидно девчатам, которым прилюбился Илья. Увела от них Танька Безносиха первейшего парня. И желали они ей утонуть в болотной трясине.

4

На столе перед следователем Пироговым лежало распухшее «авиамоторное дело». Вадим Вадимович еще раз прочитал недавно полученное письмо от начальника авиапорта в Медвежьем Мысе. Тот писал: «Пожарный самолет прочесал указанный вами квадрат. Обнаружены две старые охотничьи избушки, но этот участок безлюден. Избушки заросли кустарником, по всему видно, что заброшены давно».

– Значит, Волнорезов обманул, – пробормотал следователь. – Зачем?.. Увез он планер самолета и мотор… А возможно, и не один, а все четыре… Если так, то зачем все это ему понадобилось?.. – размышляя вслух, продолжал следователь, машинально раскатывая в пальцах тугую сигарету.

– Можно к вам? – без стука открыв дверь, спросил сутулый мужчина с узловатыми тяжелыми руками.

– Да, входите, Пал Иванович, – пригласил следователь.

– Ты, парень, тогда приходил ко мне домой и пытал насчет мотора и самолета, что Волнорезов в сарае схоронил… Ясно, дело соседское, видел я… Для забавы, думал, привез себе махину. Вспомнил ведь, о чем ты просил, вот и зашел сказать: в ночную смену работал, поздно возвращался домой. Волнорезов-то тогда самолет выкатывал из сарая… Видно, и увез его ночью куда-то…

– Спасибо, вам. Это для следствия важное показание…

– А что, он за границу умахал? Аль банк ограбил? – с любопытством спросил Пал Иванович, уставившись поблекшими глазами на следователя.

Но тот не стал объяснять подробностей дела, еще раз поблагодарил рабочего и проводил до дверей кабинета. Потом остановился, в задумчивости теребя подбородок.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Там, где улица упирается в берег, стоит корявая сосна. К стволу прибита доска с надписью: «Улангай». Под пологим берегом зимуют два артельных катера и паузок. Чуть подальше, напротив кедра, флагом откинувшего за спину ветви под многолетним натиском сивера, спуск к проруби на реке. Дед Чарым обычно обставляет черное, с полированными краями отверстие елками, чтобы не заметало прорубь снегом. Зимой у него должность прорубщика. Ранним утром первым приходит он сюда с пешней и саком из стальной сетки, скалывает лед, а уж потом заснеженную за ночь тропинку сызнова торят женские ноги.

Когда на гору поднимается женщина с полными ведрами воды, а вода парит на морозе и всплески острыми пиками стынут на закраинах ведерных днищ, старика так и подмывает заглянуть в душу молодушки и спросить: «О чем ты, Веточка, думаешь, когда ссутулясь идешь под коромыслом? Куда улетают твои мысли, когда вечером зажигаешь керосиновую лампу, древний сигнал ушедшего дня?..»

Если подойти к молодушке с лаской, о многом поведает женское сердце.

Вот почему зимой не Соня узнает первой деревенские новости, а дед Чарым. Ему известно, у кого приболел ребенок или случилась какая другая беда. Бывает, что постесняется чего-то спросить жена у мужа, а со стариком запросто поговорить, посоветоваться можно…

Улангай деревня не из старых. Основали ее переселенцы в тридцатом году рядом с эвенкийской заимкой. Отвоевали у прибрежной тайги клинастую равнину, близ берега отстроили дома, а на раскорчеванных полях засеяли хлеб. Не родила юганская земля хлеб.

Скупа, тоща она. Так и поныне живут здесь на привозной муке из областного города Томска.

С весны таежный житель, разомлев под щедрым солнцем, чувствует свое второе рождение или, скорее, неясное какое-то обновление. Зимой это чувство замирает, прячется вглубь, как река под лед. Зимой живет в таежнике чувство борьбы: в морозы, в секучие метели нужно выходить на промысел пушнины.

Знаменит Улангай по всему Югану школой-интернатом народов Севера. Если не считать школьников да учителей, то живет в Улангае около пятидесяти семей охотников, рыбаков. Молодежи осталось не густо – плохо она коренится в Улангае. С весны, когда речные дороги уходят к горизонту, начинают бунтовать юноши – тянут и зовут их сказочные незнакомые города. Зимой эта тяга засыпает, чтоб по весне сызнова возродиться. И так до тех пор, пока молодой человек не обзаведется семьей, не прирастет душой к поселку. Семейные заботы подрежут крылья, но взамен утерянного чувства странствий родится другое – зрелая любовь к своему северному малообжитому краю, лежащему за тысячу километров в стороне от железных дорог.

Зимой особенно тоскливо тянется время. Зима накладывает на человека незримую белую решетку, томит ожиданием солнца и вечного лета. Эта белая решетка гнетет природного северянина ощущением оторванности от всей остальной жизнерадостной большой земли.

Старик Чарымов нередко ворчал: «Кино для нашенской молодежи – яд. Обворожит ребятишек красивая невзаправдашняя жизнь. Посмотрят они на придуманных людей, вот и страдают бессонницей. Оттого по весне пятки смазывают». В чем-то дед прав. Не раз Чарымов слышал, как парни и девчата, уходя из клуба после окончания кинофильма, особенно хорошего, говорили с тоской об иной, более кипучей и веселой жизни. Юноши, шагнув за порог клуба, из мира возвышенного сразу ступали в холодную явь снегов, расходились по избам под вой ветра и лай собак.