Из России в Китай. Путь длиною в сто лет

Ленин ушел, но имя его осталось, запечатленное в том числе и в названии пионерской организации. Когда я училась в начальной школе, пионерских организаций при школах еще не существовало. Первые пионерские отряды создавались при фабриках, заводах и учреждениях, в них принимали детей рабочих и служащих.

Позднее, в средней школе, начиная с пятого класса создавались так называемые пионерские форпосты. На груди у мальчишек и девчонок заалели галстуки. Глядя на этих счастливчиков, я сгорала от зависти. Но вот, наконец, моя мечта осуществилась. При учреждении (это был «Сельхозсоюз»), где работал в скромной должности архивариуса мой брат Володя, была создана пионерская организация, и Володя меня туда записал. Предстояла торжественная церемония вступления. Нам выдали форму (думаю, что не бесплатно): синяя юбка с бретельками и переплетом на груди, белая кофточка – все из хлопчатобумажной ткани. Синтетики тогда не было и в помине.

Я ждала этого дня с нетерпением. И вот он наступил, желанный день. Май 1925 года. Церемония присяги должна была состояться на Красной площади.

Стояло прекрасное солнечное утро. Я вскочила с постели ни свет ни заря – не спалось от переполнявших меня чувств. На трамвае доехала до Театральной площади – учреждение, где работал брат, находилось в самом начале Большой Дмитровки (по теперешним ориентирам – рядом со станцией метро «Театральная»), оттуда до Красной площади рукой подать.

Нас, будущих пионеров, построили в колонну и под ритмичную дробь барабана повели на площадь. Со всех концов туда вливались такие же сине-белые ребячьи отряды. Вся огромная площадь была заполнена, яблоку негде было упасть – такими тесными рядами мы стояли. Шума не было: все понимали торжественность приближающегося момента, стоял лишь приглушенный гул голосов. Сердце мое радостно сжималось от сознания значимости происходящего. Наконец раздалась команда. Ее повторили пионервожатые для своих отрядов. Ряды наши выровнялись, мы вытянулись по команде «смирно». Воцарилась полная тишина. С трибуны Мавзолея прозвучала краткая речь – там стояли комсомольские вожаки. Затем наступил самый волнующий момент: произносилась присяга. Тысячи звонких детских голосов повторяли слова клятвы верности заветам Ильича.

Клятва произнесена, пионерский салют отдан. На груди каждого из нас алым цветом расцвел галстук, и как бы задымился факел пионерского значка – светоча веры в будущее. Все мы были ровесниками Октября и твердо помнили ленинские слова о том, что нашему поколению жить при коммунизме. Искренне верили в это и жили с этой верой. Но, увы, история умеет выкидывать непредсказуемые каверзы. И прекрасное коммунистическое завтра так и не воплотилось в реальность.

Возвращались мы с площади тоже под бой барабана и бодрящие звуки горна. Гордость за красный галстук на груди переливалась через край души. Да и другие ребята переживали такое же чувство. Домой я летела, как на крыльях. Мне казалось, что на улице я стала центром внимания, что все взоры прикованы ко мне – пионерке! В те годы при встрече на улице пионерам полагалось отдавать друг другу салют, подобно тому, как военные отдают честь. И мне это так нравилось, что нередко, увидев, что по противоположному тротуару идет мальчик или девочка с галстуком, я поспешно переходила улицу, чтобы салютом поприветствовать собрата по пионерии. Со временем рвения, естественно, поубавилось – все стало привычным.

Уже тогда, в те теперь уже незапамятные годы, начали вывозить детей на летний отдых в пионерские лагеря, содержавшиеся за счет того учреждения, при котором создавался пионеротряд. Летний месяц в пионерском лагере казался мне сказочно прекрасным: свежий воздух, росистая утренняя трава, луга, расцвеченные белыми, голубыми, розовыми полевыми цветами. Всего два раза мне удалось отдохнуть в таком лагере в Подмосковье. Все обустраивалось тогда примитивно. Кроватей никаких не было. Каждый из нас привозил с собой мешок, который уже на месте мы набивали свежескошенным пахучим сеном. После целого дня беготни, игр на свежем воздухе мы, как подкошенные, валились на пол и засыпали безмятежным сном на этих импровизированных матрасах. У нас была очень хорошая вожатая, любившая красиво обустраивать дачу, в которой мы жили. Она накрывала белым полотнищем длинный стол, стоявший на огромной крытой веранде, и поручала нам собирать букеты полевых цветов, которые ставила в простые глиняные горшки из-под молока. Мы с удовольствием это делали и радовались, глядя на ромашки или васильки, украшавшие стол. Это было так красиво! Уж не отсюда ли повелась, вернее, укрепилась моя любовь к свежим цветам – и поныне в моей пекинской квартире в вазах почти не переводятся цветы. Особенно по праздникам или на мой день рождения – вся большая гостиная бывает заставлена самыми экзотическими цветами, и я сижу среди этого благоухания, как оперная дива.

Я до сих пор признательна нашей вожатой за эту любовь к цветам, за искусство составления букетов, которому она нас учила. По тем временам это было нечто из ряда вон выходящее: эстетическому воспитанию не придавалось значения – на первом плане было воспитание трудовых навыков (что, надо сказать, совсем неплохо!) и политической сознательности. Во время сенокоса мы помогали крестьянам сгребать сено и укладывать в копны. Колхозов тогда еще не было, и хозяйства велись единолично. Кроме того, мы несли дежурство по лагерю, подметали и мыли полы, накрывали столы, помогали раздавать пищу. Но у нас оставалось время и на развлечения. Мы часто играли в волейбол или баскетбол. Приличного водоема возле нашего лагеря не было, но мы плескались в запруде крошечной речушки, учились плавать на надутых наволочках за отсутствием резиновых надувных матрасов и спасательных кругов. В другой раз наш пионерский лагерь разместили в какой-то деревушке на берегу реки Пахры. Там купаться было, конечно, привольнее. Но для пионервожатых прибавилось беспокойства: в довольно глубокой реке можно было и утонуть. Произошел такой случай – одному озорнику понравилось кричать: «Тону! Тону! Спасите!» К этим театральным воплям о помощи привыкли, и на них уже никто не обращал внимания. Но вот однажды мальчишка начал тонуть по-настоящему, и никто не откликнулся на его крики. Только когда он стал пускать пузыри, все поняли: и впрямь тонет! Слава Богу, вытащили его в конце концов, но этот случай накрепко врезался мне в память.

В лагере мы занимались еще и общественно полезной деятельностью: работали книгоношами. Что это такое, теперь никто уж, наверно, и не знает. А это вот что: со стопкой тоненьких брошюрок, в основном научно-популярного характера – по агрономии, огородничеству, пчеловодству, животноводству и т. п. – мы, разбившись на пары, ходили по деревням, из избы в избу, и убеждали хозяев купить. Книжечки были дешевые, копеечные, покупать их покупали, но не так уж и охотно. «Да мы, доченьки, и читать-то не обучены, неграмотные», – нередко говорили нам. Грамотных мы все-таки, как могли, уговаривали и были очень горды каждым таким успехом и вообще участием в подобной просветительской деятельности.

Позднее, уже в институте, мне довелось продолжить работу в этой сфере. В стране, начиная с 20-х годов, велась работа по ликвидации неграмотности, которая не закончилась и в 30-е годы. К тому времени в Москве уже появилось много пришельцев из деревни: в колхозах обещанной райской жизни не получилось, и селяне устремились в города. И вот мы, студентки, стали ходить по домам, приобщать к начаткам культуры домохозяек и домработниц. Для начала стали выявлять неграмотных в районе Петроверигского переулка, что на Маросейке. И нашлись такие! Мы их объединили в кружки по четыре – пять человек и стали проводить занятия в разных квартирах по очереди. Не все, конечно, занимались с охотой: зачем она им, эта грамота? Прожили свой век и без нее. Но я изо всех сил старалась, чтобы великовозрастные мои ученицы хотя бы азбукой овладели. Навыков обучения у меня тогда не было никаких, зато рвения – хоть отбавляй. Целый год вела занятия. Радовалась успехам и печалилась неудачами учениц, горевала о своих педагогических провалах. Эта длительная кампания в масштабах всей страны, названная «культурной революцией» (страшное для меня название!), принесла-таки свои плоды.

С другой стороны, одновременно велась и борьба с религией. Гонения на священнослужителей набирали силу. Но действующих церквей в Москве в 20-е годы было еще немало, так же, как и верующих, подобных моей маме. Она всегда молилась на ночь и нередко заходила в Богоявленский собор на Елоховской улице, чтобы поставить свечку перед святыми угодниками, в надежде, что Божья помощь облегчит ее печали. Время от времени, особенно по церковным праздникам, большим или малым, мама брала меня с собой в церковь. Ходили мы либо в храм Петра и Павла на Ново-Басманной улице, построенный при Петре Первом по собственным его чертежам, либо в церковь Никиты Мученика на Старой Басманной. Теперь обе церкви, которые в долгие годы всеобщего безбожия использовались как складские помещения, отреставрированы и снова действуют.

На обычные церковные богослужения мама водила меня чаще всего в храм Петра и Павла. Ходить туда я любила – там служил молодой священник отец Николай. Он казался мне таким возвышенно-красивым, что покорил мою детскую душу. Я охотно подходила под его благословение и целовала, как положено, ему руку. А вот к сухонькой, морщинистой ручке старенького, дряхлого отца Александра я прикладывалась только потому, что мама заставляла. В те годы я в душе лелеяла мечту: непременно стану попадьей, когда вырасту. А в итоге вышла замуж за человека, родившегося в семье, где исповедовались конфуцианство и буддизм. Так было угодно судьбе.

На большие праздники мы с мамой отстаивали службу либо в Елоховском соборе, либо у Никиты Мученика. Помню, однажды в Страстной четверг, на этот раз не с мамой, а с подругой Ирой Лолейт, ходила я слушать знаменитое песнопение о раскаявшемся разбойнике Кудеяре. В тот день мы загодя пришли в церковь и встали поближе к алтарю. В храме Никиты Мученика пел тогда диакон (или протодиакон?) по фамилии Холмогоров – обладатель великолепного баса. Он был другом семьи Лолейт. Этому священнослужителю предлагали петь в Большом театре, но он отказался от такого заманчивого предложения. Век мне не забыть, как он тогда пел. Густой, прекрасного тембра бас, казалось, сотрясал церковные своды – хрустальные подвески позванивали на люстре. Слушать Холмогорова всегда собиралась тьма народа.

Помню, как перед Пасхой мы несли в бумажных китайских фонариках зажженные в церкви свечи, как в сумерках они слабо мерцали, и мы все боялись, как бы они не погасли, пока мы дойдем до дома. Когда бывало такое шествие со свечками – в Страстной четверг или в Страстную пятницу – я уже запамятовала. В памяти, однако, сохранилась картина той суеты, которая царила на кухне нашей коммунальной квартиры под Пасху. Растапливалась огромная, еще от барских времен оставшаяся дровяная плита. (Саратовский газ в наш дом провели только в конце 40-х годов. Мама при этом говорила, причем вполне искренне: «Спасибо товарищу Сталину!» Об этом я услышала от нее уже в Пекине.) Хозяйки по очереди сажали в духовку пахучие куличи и щеголяли одна перед другой удачно поднявшимся тестом. Мама была мастерица по этой части. Варились и красились яйца либо отваром луковой шелухи, либо обычными акварельными красками.