Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

— Молодцы, сталинские соколы! — кричал бронебойщик Овсянников. — Прощаю! Дайте им еще! Все прощаю! Дайте еще, братки!

Письмо лежало за голенищем сапога. Старший лейтенант Нелюбин чувствовал его не только лодыжкой, но и всем существом. Теперь он был готов на все и ничего не боялся. Он знал, что если произойдет самое худшее, что случается с солдатом на войне, он не умрет весь. Душа солдата, пока он следует долгу и принятой присяге, бессмертна. Как и слова, и мысли, запечатленные в наспех набросанном письме. И все это полетит за Днепр, чтобы отыскать тех, кто его помнит и любит и к кому он обратил последний зов и надежду.

Глава десятая

Когда они встретились снова, Воронцов внимательно посмотрел в глаза и спросил:

— Анна Витальевна, скажите, Георгий Алексеевич здесь? — И, не дожидаясь ответа и видя, как вздрогнули ее ресницы и напряглись плечи, сказал: — Мне нужно повидаться с ним. Это очень важно.

— Вы для этого приехали на хутор?

— Нет. Я не знал, что он здесь. Вас навестил по просьбе Зины.

Некоторое время женщина стояла неподвижно, выпрямившись, выдерживая взгляд. И сказала:

— Мой муж здесь. Но он не с ними. — Последнее «не с ними» она произнесла так, чтобы все стало понятно.

Воронцов кивнул. Что ж, подумал он с облегчением, исходные определены.

Конечно, Анна Витальевна все поняла. И почему они здесь с Иванком вдвоем, и почему вооружены. Видимо, догадалась, что они напали на след группы Юнкерна. Иначе никак нельзя объяснить столь внезапный приезд, которого никто на хуторе не ждал. Да еще на лошадях, хотя поклажи немного, с винтовками. Что-то или кого-то искали в лесу, а к ним, на хутор, просто заехали. Воронцов передал посылку от Зинаиды.

— Но я должна знать, что вы, Александр, пришли с добрыми намерениями и зла никому не причините. — Она твердо смотрела ему в глаза.

Взгляд завораживал. В нем было больше, чем в словах.

— Я пришел сюда не как солдат, — ответил он.

— Хорошо. Идите в сторону кельи Нила. Вовнутрь не заходите. Стойте возле, пока оттуда не выйдут.

— Георгий Алексеевич знает, что я здесь?

— Знает. Я сказала. И о вас, и об Иванке. — Она помедлила немного. — Он тоже хотел повидаться с вами.

Воронцов ничего не ответил.

Так вот для кого монах ловил рыбу, вот для кого держит нерет почти на середине озера. Рыба к холодам откочевывает от берегов на глубину.

Воронцов шел по тропинке, которую знал, как и все стежки-дорожки родных мест. Вон камень выпирает из песчаной осыпи, он покрыт росой и прилипшими березовыми листьями. На нем любили сидеть Пелагеины сыновья. Особенно когда нагревало полуденное солнце, поднимаясь над соснами. Всем троим места не хватало. Сесть могли только двое, да и то — тесно прижавшись друг к другу. Старший, Прокопий, всегда уступал. На теплый камень садились Федя и Колюшка. А он стоял рядом.

При мысли о них у Воронцова сдавило в груди. Но перед глазами стояла Улита, ее внимательный, настороженный Пелагеин взгляд: а ты кто?

Воронцов дошел до камня, сел и долго смотрел в сторону озера. Ничего он там не видел, кроме серого, свинцового пространства вдали, ограниченного лесом. День выдался хмурым, солнце пряталось за сплошной плотной пеленой низких облаков. В такую погоду пехота в окопах просыпается с мыслью, что сегодня бомбить не будут. Мысли путались, цеплялись одна за другую, так что невозможно было их выстроить в ряд, придать хоть какую-то стройность.

Георгий Алексеевич здесь. Но Анна Витальевна сказала, что он не с ними. Что это означает? Неужели Радовский пришел к сыну и жене? Дезертировал, бросил все и пришел? Так просто? Ведь и он, Санька Воронцов, после госпиталя поехал домой, в Подлесное, к матери и сестрам, а где оказался? Многое, очень многое объединяло Воронцова и Радовского. И думать об этом было жутко. Воронцов понимал, что теперь, когда фронт значительно передвинулся на запад и освобождены многие районы, в руки Смерша могут попасть документы, что случилось после побега из госпиталя. Ведь и он служил в самообороне. Получил винтовку и форму. И даже участвовал в операции по блокированию партизан. В любой момент какой-нибудь досужий оперуполномоченный, листая текущие документы, может наткнуться на его фамилию и смекнуть: а не тот ли это лейтенант?

Он встал. Осмотрелся. Винтовку оставил на хуторе, карман оттягивал «вальтер». Шагнул в сторону кладбища. Тропинка вильнула. И, глядя на заросли черничника, он сразу вспомнил, как на этом самом месте прощался с Зинаидой. Нет, он уже не сможет жить без нее. Просто не сможет.

С этим, внезапно поглотившим его чувством, он и подошел к могилке Пелагеи. Положил на песчаный холмик букет золотых кленовых листьев, еще ярких, сияющих, не тронутых тленом. Листья рассыпались.

Кладбище было небольшим, всего несколько могил. Но это кладбище. И человек, пришедший сюда, ощущал себя иначе. Воронцов опустился на колени, погладил редкие стебли черничника, который уже начал затягивать могильный холмик, и сказал:

— Здравствуй, Пелагея Петровна, голубушка ты моя. Если буду жив, детей твоих не оставлю. — И уже про себя, чувствуя, что перехватывает горло, но зная, что не только слова, но и мысли его она услышит, подумал: «Лежи спокойно. А мне надо идти».

В сосняке лежал реденький туман, будто незримые рыбаки вытащили из озера сети и разбросали повсюду на просушку. С каждым мгновением они становились все более прозрачными и невесомыми, как будто истончались. И когда Воронцов подошел к келье Нила и огляделся вокруг, стараясь услышать в тишине осеннего леса еще чье-то присутствие, то услышал только стук собственного сердца и заметил, что легкая пелена утреннего тумана исчезла. Рыбацкие сети просохли. Значит, в мире наступал уже день. Там, на западе, в окопах, его взвод приканчивал утреннюю кашу. Наблюдатели докладывали сержантам, что видели и слышали с той стороны. Солдаты чистили оружие. Проверяли снаряжение. Готовили к завтраку котелки и фляжки. Делились табачком. Кондратий Герасимович, должно быть, уже на Днепре… А на востоке, в Прудках, тоже уже началась жизнь очередного дня.

Перед глазами Воронцова вспыхнул бирюзовый взгляд Зинаиды. Не время было думать об этом, но душа оживала, вздрагивала и замирала от новых и новых мыслей и просила не губить крохотного, покуда еще беспомощного чувства, что народилось в нем и — он на это надеялся — в ней. Сегодня во время разговора с Анной Витальевной произошла неловкая заминка, которая подтвердила многие сомнения: женщина вдруг спросила о Зинаиде и внимательно посмотрела на него. Он знал, так смотрят, когда хотят знать самую суть. Что он ответил, вспомнить теперь уже трудно. Анна Витальевна, конечно же, все поняла. И Воронцову показалось, что ответ ее вполне удовлетворил. Она мягко улыбнулась, и напряжение спало. В том-то и дело, что их всех: и его, Воронцова, и Радовского, и Иванка, и Зинаиду, и детей, и всех хуторских объединяет не только война, но и некие отношения, которые уже сложились, уже существуют и их нельзя разорвать, потому что вместе с ними рухнет и нечто большее.

— Заходи, заходи, коли с добром на порог, — услышал он голос монаха.

Нил стоял рядом с сосной, на открытом пространстве, освещенном первым солнечным лучом, пробившим плотную пелену тумана. Он какое-то время стоял неподвижно, словно в раздумье, с чем мог пожаловать человек, который появляется здесь, на хуторе и на кладбище время от времени, а затем исчезает надолго. Нил знал, кого навещает он в березах на кладбище. И Воронцов знал историю Нила. Во всяком случае, больше, чем кто-либо на хуторе.