Из Сибири сообщают…

Проваторов, Базыка и Краевский молча обошли его. И стали подниматься по ступенькам.

В комнате был врач. Он отошел от кровати, чтобы позволить вошедшим увидеть то, что там произошло.

Жена Бороды лежала на кровати в луже крови. Поразительно было то, что крови было много, и казалось, что женщина лежит не в кровати, а в ванной, наполненной кровью.

– Ее застрелили, а затем истыкали ножом, – пояснил врач.

– Базыка, – попросил Проваторов, – срочно опроси соседей, может быть, кто-то что-нибудь видел или слышал…

Базыка исчез, а Проваторов, Краевский и врач вышли во двор. Там их встретил Андросов, он вновь стал показывать свой револьвер Проваторову.

– Поедем в отдел, – сказал Проваторов, – там поговорим.

– Когда наступила смерть? – спросил Краевский у врача.

– Судя по отсутствию трупных пятен и температуре тела – недавно… от силы часа два назад.

– Не может этого быть, – возмутился Андросов, – скажи ему.

Он потянул Проваторова за рукав, но тот только развел руками.

Только они вышли из автобуса, как к отделу верхом подскакал Базыка. И опять четверка второго уровня заперлась в кабинете Бороды. Проваторов и Базыка курили. Андросов без умолку говорил, обращаясь к присутствующим по очереди.

– Сам не знаю, как получилось, – оправдывался он. – Я понимаю, вы подозреваете меня… Но разве я мог это сделать?! Разве я дурак, чтобы сам на себя подозрение взваливать? Мне даже кажется, что я слышал выстрел, когда входил в дом.

– Сосед Бороды говорит, что он тоже слышал выстрел. Но это было после того, как ты вошел в дом, – сказал Базыка.

– Ну не убивал я ее, не убивал, – выкрикнул Андросов и выругался, – я вчера грешным делом подумал, что конюха и его жену Базыка убил. А сегодня сам попал в такую же историю.

– Ты ничего не заметил, когда подходил к дому? – спросил Базыка.

– Нет, – ответил Андросов, – хотя…

– Мне кажется, – вмешался в их диалог Проваторов, – кто-то пытается всех нас по очереди скомпрометировать. Теперь я сомневаюсь, что налет совершил Борода. Борода также мог быть скомпрометирован, как и Базыка, и Андросов, и…

– Вспомнил, вспомнил, – заорал Андросов, – там крутился этот грязнуля.

– Что за грязнуля? – поинтересовался Проваторов.

– Дервиш, – сказал Базыка, удивляясь недогадливости самого умного зама.

– Дервиша надо арестовать, и немедленно, – произнес Проваторов.

– Нет, – возразил Краевский, – так не пойдет. Мы только начали работать по нему, давайте подождем хотя бы еще сутки. Куда он от нас денется?

– Ладно, – согласился Проваторов, – подождем сутки, хотя я бы его арестовал и не только потому, что он подозрителен… Просто ему в тюрьме будет безопасней…

– Во жизнь пошла, – съязвил Базыка, – в тюрьме безопаснее, чем на свободе.

На том и порешили.

– Я поеду домой, – сказал Андросов, – я что-то плохо себя чувствую, за себя оставляю Проваторова.

– Я тоже сегодня отдохну, – произнес Краевский, – для моей неокрепшей нервной системы три трупа за два дня слишком много, боюсь не возвратились бы…

– Да, да, – перебил его Проваторов, – идите. Мы с Базыкой съездим для вида за город и привезем какой-нибудь чемодан, а потом накажем дежурному смотреть за ним тщательно.

Проваторов еще что-то говорил, но Краевский уже шел к двери: ему надо было успеть добраться до квартиры до припадка и дать сигнал Дервишу.

По лестнице он уже бежал. Груша долго не открывала, и он уже отчаялся, как вдруг все произошло само собой, двери открылись, он прошел в свою комнату, сказал хозяйке, чтобы она вызвала Анну Петровну, если начнется припадок, закрыл дверь и подошел к окну.

Аграфена уже повесила свежие занавески, и он завязал правую узлом, а затем, подумав, завязал и левую, чтобы Дервиш не перепутал. Пусть знает, что опасность грозит им обоим, но сматываться надо ему – Дервишу.

Едва он успел сделать все это и добраться до постели, как на него навалилась тошнота, но не та, которая может быть облегчена рвотой, а тошнота душевная, от которой никак нельзя избавиться.

И все опять повторилось. Он снова бежал по длинному коридору на подгибающихся ногах к забору, за которым было спасение. На этот раз его преследователь проявил нерасторопность, и он успел переправиться через забор и оказался в совершенно другом мире.

Этот мир был фантастически спокоен и нетороплив, даже не верилось, что такой мир вообще может существовать. В этом мире не было войн, не скрывались в урманах банды, не стреляли на улицах, не было деревянных и глиняных развалюх и огромных помоек за домами, не было людей в изношенных одеждах, не было подозрительности на их лицах…

Наверное, это был социализм, о котором так много говорили на собраниях в комсомольской ячейке. Ибо там были высокие многоэтажные дома, в окнах которых горел яркий свет от электрических ламп, а не керосинок. Огромные светильники каким-то голубым светом заливали улицы, спешили по своим делам люди, куда-то мчались автомобили, и некто Кроев сидел в большой аудитории и слушал лекцию молодого профессора по криминалистике. Профессор совсем не походил на тех профессоров, какие преподавали на юрфаке до революции. Краевский смотрел на сидящих в аудитории парней и девушек и страшно завидовал им, потому что они еще не знали того, что знал он, не испытали того, что испытал он.

А еще Краевский понимал, что в той жизни он человек случайный. После того как он почувствует боль от укола, он снова возвратится туда, где человеческая жизнь не стоит и нитки от рубища нищего, где кровь и безысходность, где даже победитель не чувствует себя победителем, потому что нет победителей в войнах гражданских и их отголосках, войнах бандитских…

На этот раз он не почувствовал укола, но, проснувшись утром, обнаружил маленькую красную точку на вене левого предплечья. Значит, была Анна Петровна, и он с ее помощью вышел из припадка.

Без стука в дверь вошла Аграфена.

– Проснулись? – сказала она. – Вот и хорошо. А я вчерась сбегала за Василичем, и он сам сделал укол. А еще он сказал, что это последний припадок, что теперь они прекратятся и что вы проживете тысячу лет.

Он слушал и улыбался ее болтовне, своему состоянию, солнцу, светящему в окно через задернутые занавески… «Занавески!»

– Кто развязал занавеси? – заорал он. – Кто?

– Я, – сказала Аграфена и опустилась на табурет, – я увидела, что они завязаны в узел и развязала. Я думала, что вы не в себе были, когда их завязывали в узел…