Из тени в свет перелетая

Соседка из девятиэтажки слушала бабку Марину, и вдруг она заме-тила, что я стою рядом. Они думали, что я играю себе в песочнице, и даже не заметили, как я подошла. Только на миг наши взгляды встретились: мой, детский, затронутый чужой татарвой, с ее седыми глазами, и она увидела во мне уже совсем не детское напряжение и тут же перевела вз-гляд на бабку Марину, но когда та испуганно оглянулась на меня, лицо мое было опять безмятежным и спокойным.

– Не понимает она еще ничего, - облегченно вздохнула бабушка.

– Не знаю, Марина, не знаю...
– засомневалась соседка.

И вот тогда, в первый раз, я почувствовала ту тоску одиночества, которая преследует меня до сих пор. Но тогда она только слегка прикоснулась ко мне, как будто бы я пришла с мороза, а мне плеснули в лицо теплой водой, - легкой была моя первая тоска...

Люди, с которыми мне хорошо безо всяких оговорок, от которых я получаю ответы, равноценные моим вопросам, и вопросы, равноценные моему сознанию:

1) Юлия,

2) Лиза Донова,

3) Вадим Должанский.

Вадим Должанский: "Гений человека не в том, как он пишет, а в том, что он читает".

Это было сказано при мне какой-то девчонке-поэтессе, которая и от-ветить-то не может, и потому это было сказано только ради калам-бура, а не ради ответа.

О детстве.

Как-то весной бабка Марина выпустила меня погулять. Во дворе ко мне подошел нарядный Костя Котиков из соседнего подъезда.

– Пойдем бензином подышим, - предложил он.

– Пойдем.

Мы встали у выхлопной трубы их "Запорожца" и стали жадно заглатывать синеватый дым.

– Хорошо пахнет, - сказала я.

Костя Котиков молча согласился. И тут из подъезда вышла Анжелла Городинова в голубом пальтишке.

– А что вы делаете?
– спросила она.

– Что надо, - сказали мы.
– Бензином дышим!

И я вдруг увидела, что у нарядной Анжеллочки из-под кримпленовой юб-ки - ботинки разного размера, и один - на плоской подошве, а другой - на высокой, с каблуком.

– Почему у нее один ботинок маленький, а другой - такой?
– спросила я у Кости Котикова.

– У нее ноги разные...

– Да, - кивнула Анжелла.
– Это специальные лечебные ботинки, чтобы вторая нога выросла до первой!

– Пусть покажет ноги, - сказала я Косте.

– Покажи ноги, Анжелка!

– Пойдемте, - согласилась она.

Мы сели на лавочку во дворе, и Анжелла послушно расшнуровала ботинки. Две детских ножки разного размера, и у левой - чуть тоньше щиколотка.

– И все?
– разочарованно спросила я.

– И все, - ответила Анжелла.

– Она уродик, - решил Костя.

– Все говорят, что, когда я вырасту, я буду нормальной!

– Не будешь, - сказала я и потрогала мизинчик на маленькой ножке.
– Так и останешься, пока не умрешь...

– Такое не проходит, - сказал беленький Костя, брезгливо кривя губы.

– Я все маме расскажу, - решила Анжелла, сдерживаясь, чтобы не зарыдать.

– Не рассказывай, - запретил хорошенький Костя.
– А то мы тебя набьем...

Тогда Анжелла зарыдала и стала натягивать носок на замерз

шую ногу, и вдруг вскрикнула, показывая пальцем под скамейку. Под скамейкой валялся дохлый котенок. Маленький серый котенок. Совсем как живой, только не шевелился.

– Я его еще вчера видел, - сказал Костя.
– Он живой был.

– Интересно посмотреть, что у него внутри,- сказала я.

– У них внутренности не такие, как у людей. По-другому устроены.

– А как посмотреть?
– заинтересовалась Анжелла, так и не обувшись.

– А вот как, - и Костя принес кирпич. Он бросил кирпичом в брюшко ко-тенка, котенок подскочил от удара, как будто бы ожил, и на асфальт брызнули желтые кишки.

– Еще, - попросила я.
– У него должны быть и другие внутренности: сердце там разное, желудок.

– Еще, - попросила Анжелла.

Костя снова занес кирпич над животом котенка, но тут к нам подошла Юлия. Она внимательно смотрела на двух белокурых голубоглазых детей, и на мои острые татарские глаза, и на разутые ножки Анжеллы Городиновой разных размеров, и на желтоватые внутренности котенка на асфальте.

– Пойдем со мной, - сказала мне Юлия.

– Я больше не буду, - уперлась я.

– Пойдем, я тебе что-то скажу!

– Не ходи с ней, - угрюмо шепнул мне нарядный Костя.

Но было поздно. Я уже спрыгнула со скамейки и послушно плелась за Юлией.

– Ругать будешь?
– спросила я.

– Не буду, - ответила Юлия.
– Запомни: нельзя смотреть на то, что не показывают!

– Интересно же!

– Тебе интересно, а другим - обидно!

– А я тебя знаю, - сказала я.
– Ты над нами живешь. Ты пьяница!

– Это неправда.

– Ты не моя мама?

– Нет...

Так в моей жизни в первый раз появилась Юлия.

– Ты к ней не ходи, - недоверчиво сказала мне бабка Марина.
– Она совсем бесстыжая и пьет много...

Но потом сама, когда уходила на ночное дежурство, она медсестрой была, или на танцы в "Дом офицеров", отводила меня к Юлии. Мы сидели у нее на кухне с голубым кафелем, с пестренькими занавесками на окнах. У нее на столе была цветная клеенка, вся в круглых пятнах от чашек с кофе, две герани на подоконнике и один алоэ. Бабка Марина говорила не раз:

– Она хорошо живет. У нее вон даже кафель на стенах!

Бабка Марина была блондинка, волосы ее слегка вились, она по старой моде выщипывала брови в ниточку, ресницы чернила в парикмахерской, рот красила сердечком, и на узких, слегка припухлых пальцах носила два кольца одно золотое с рубином, другое тоже золотое, с сеточкой по золоту вместо камня. И походила она на открытки к Восьмому марта послевоенной поры.

– Юлочка, - ласково просила бабка Марина, - я опять в ночную... Ты посидишь с ней?

Среди грубой фаянсовой посуды со штампом "Общепит" на полке у Юлии стояли тарелки с фазанами японского фарфора и серебряные ложки. Я сидела на табуретке, и мои ноги в войлочных тапочках до пола не доставали, только до нижней перекладины. Она кормила меня с ложки:

– За бабку Марину!

– За Костю Котикова!

А я дула в тарелку, чтобы бульон скорее остыл. Потом она наливала мне горячее молоко в чашку с отбитыми ручками, потому что была зима, а она не хотела, чтобы я простудилась. Себе в тарелку Юлия кружочками нарезала репчатый лук, и когда от высокой сибирской красавицы Юлии за версту разило репчатым луком, бабка Марина говорила: