Из записей 'Ни дня без строчки'

Я знаю два определения неизмеримости вселенной - художественных, доступных любому воображению: одно принадлежит Паскалю, другое - Эдгару По.

Паскаль сказал, что вселенная это такой круг, центр которого везде, а окружность нигде. Как это гениально! Стало быть, все вместе - Земля, Солнце, Сириус и те планеты, которых мы не видим, и все гигантское пространство между телами - сливаются в одну точку, в которую нужно вонзить ножку циркуля, чтобы описать этот круг, но ведь мы не видим бесконечных пространств за темп, которых тоже не видим, и еще, и еще, мы не видим - и все это сливается в одну вырастающую бесконечно точку для вырастающего бесконечно циркуля... И все он не приходит в действие, этот циркуль, потому что точка все растет, и сам он растет - и окружность, таким образом, не описывается! Ее нет!

Эдгар По предлагает для представления о беспредельности вселенной вообразить себе молнию, летящую по одному из тех математически крошечных отрезков прямой, из которых составляют окружность вселенной, - подобно тому как из отрезков прямой составлена и любая окружность.

Эта молния, летящая со скоростью молнии по отрезку прямой, будет лететь по прямой, говорит Эдгар По, будет лететь по прямой вечно!

Великий математик, видим мы, был поэтом; великий поэт - математиком!

Умер Томас Манн. Их была мощная поросль, роща - с десяток дубов, один в один: Уэллс, Киплинг, Анатоль Франс, Бернард Шоу, Горький, Метерлинк, Гамсун, Манн.

Вот и он умер, последний из великих писателей.

Томасу Манну принадлежит "Волшебная гора". Там есть такой момент. Некий работающий с медиумом мистик по просьбе нескольких проживающих в санатории независимых, умных и богатых людей вызывает дух недавно скончавшегося там же, в санатории, молодого человека. Дух появляется не сразу... Вдруг начинает проступать в воздухе призрак молодого человека.

Кто-то, увидев, вскрикивает.

Тогда один из присутствующих спокойно говорит:

– Я его уже давно вижу.

Самое трудное, что дается только выдающимся писателям, это именно реакция действующих лиц на происходящее страшное или необычайное событие.

Да, там, в "Волшебной горе", есть необыкновенные вещи. Хотя бы основной прием: он перенес лихорадящий мир, человечество, во всяком случае, Европу, в санаторий чахоточных в Давос, - сжал, обобщил, обострил все мысли и тревогу мира до предела небольшой группы людей, действительно обреченных на смерть.

Там молодой человек, влюбленный в женщину, случайно видит у доктора, который тоже влюблен в эту женщину и пользуется у нее успехом, рентгеновский снимок ее легких - и это заставляет молодого человека особенно страстно почувствовать любовь к ней и ревность к этому всемогущему сопернику, умеющему видеть ее легкие.

Одним из лучших европейских романов является несомненно "Невидимка" Уэллса.

В какой-то степени, именно для Европы, этот роман можно назвать прямо-таки великим, так как он обобщает такие европейские идеи, как власть гения, его одиночество, его трагедия, - это с одной стороны; с другой стороны - этот роман является отражением исторического факта, потрясавшего Европу, - анархизма с его войной против всего общества.

Я прочел "Невидимку" в ранней юности. В эту эпоху обычно читают Дюма, очаровываются "Мушкетерами". Как мог я уделить какое-либо внимание этому, честно говоря, глуповатому роману (которому, кстати говоря, поддался - как грустно!
– даже Горький), если в руки попала такая современная (я уж не говорю, что гениально написанная) - вот именно такая современная, такая похожая на появлявшуюся вокруг меня технику книга! Невидимка - в его шляпе, с его забинтованным лицом, с его проведенной в универсальном магазине ночью - казался сошедшим со страниц окружавших меня газет с их хрониками об изобретениях, сошедших с иллюстраций журналов с их многолюдными сценами спорта и техники, - это было близкое, это был я сам... Как могли заинтересовать меня похождения трех или даже четырех молодцов в перьях и со шпагами, которым, кстати говоря, я вовсе не сочувствовал, не понимая, почему надо сочувствовать именно королеве, а не Ришелье, который как раз и вызывал симпатии.

Попробуем от руки. Кстати говоря, когда писал Гоголь - нет, пожалуй, позже - ну, скажем, в эпоху Герцена, уже пребывающего в Лондоне, можно было услышать обсуждение, кто чем пишет. Один говорил, что пишет, конечно, стальным пером! Другой: "Что вы, что вы! Я только гусиным! Разве можно что-нибудь написать стальным?" Словом, подобно тому как теперь обсуждают рукой или на машинке. Как будто это важно! "Разве пишут рукой?

– спросил Микеланджело.
– Пишут головой!"

Интересно выяснить, когда он и на самом деле состоялся, этот переход на стальное перо.

Каким пером писал, например, Стендаль? Гюго? Лев Толстой - чем начал, гусиным?

Как оно выглядело? Где впервые появилось? В Бирмингаме?

Гусиные перья, это мы забываем, тоже не представляли собой некоей, так сказать, стихийной вещи, - наоборот, это были в некоем роде фабричные изделия: их оттачивали специальные мастера, придавали им удобную и простую внешность - чуть ли не коротких, величиной в наши автоматические ручки трубочек без всяких именно перьев на концах.

Совершенно не важно, разумеется, чем пишешь. Ведь можно и диктовать! А когда из уст великого человека вылетают какие-либо образы - ведь он их не пишет; они - в воздухе!

Правда, иногда ощущаешь связь между рукой и головой в связи с белеющей перед тобой страницей. Правда, письмо рукой - это письмо, если можно так выразиться, цепью; это бег... Что касается работы на машинке, то я каждый раз затрачиваю много силы на то, чтобы приподнять и передвинуть всю махину: возможно, это влияет на срок работы - скорее надоедает, скорее чувствуешь желание отдохнуть...

Стоя написать рассказа нельзя. А я ведь чаще всего пишу стоя. Впрочем, Гоголь писал именно стоя. Анненков чудесно вспоминает о встречах с Гоголем в Риме в то время, когда писались "Мертвые души". Он как раз написал главу о Плюшкине - то, следовательно, где сад, где береза, как сломанная колонна, где упоминание о красавице, именно третьей сестре, где доски моста, ходящие под проезжающим экипажем, как клавиши... Гоголь, вспоминает Анненков, был в восторге от написанного - и вдруг пустился по римскому переулку вприсядку, вертя над головой палкой нераскрытого зонтика.

Гоголь писал, стоя за конторкой.

Как они, Гоголь, Пушкин, заслонили собой почти всех, кто писал одновременно! Того же Анненкова, Аксаковых, еще многих, которые заслонены для меня и до сих пор... Боже мой, Герцена! Герцена, который писал, что у Николая был быстро бегущий назад лоб.

Герцен писал великолепно (в чисто изобразительном смысле). Тут я найду цитату, где описана старая простуженная обезьяна, жившая в детстве Герцена на углу печки.

Из книг, посвященных обзору собственной жизни, разумеется, самая лучшая "Былое и думы". Какая удивительная книга написана на русском языке! Эстетической оценки ее как будто нет в нашей критике.

Великие фигуры - Пушкина, Лермонтова, Гоголя - заслонили от нас целый ряд писателей тех времен. Заслонили и Герцена (я как раз говорю об эстетической стороне).

Может быть, лучшие строчки поэта, написанные на русском языке, это строчки Фета:

В моей руке - какое чудо!

Твоя рука!

Там дальше - "а на земле два изумруда, два светляка", - но довольно и этих двух!

Между прочим, в тех такой старый и такой обобщенный смысл, что их можно взять эпиграфом к любой книге, где действуют люди. К "Войне и миру", например, к "Божественной комедии".

Он сидит на портрете, похожий на еврея, даже на раввина, с неряшливой бородой, в которой, кажется, он скребет пальцем.

Странно представить себе, что это великий русский лирик. Он был кирасиром, охотником на медведя. Это у него на охоте медведь нанес раны Льву Толстому.

За фигурами Пушкина и Лермонтова скрыт Фет. Между тем он не меньше как лирик, просто он писал иначе.

Николай эпохи Пушкина вовсе не такой, как изображают в иллюстрациях, в кино, на сцене. Он был без усов. Есть бюст работы Витали, современный Брюллову, Пушкину, Глинке, где Николай изображен с резко выраженным именно безусым римским лицом. Усы, по всей вероятности, появились позже - когда они вошли в моду в Европе. Так что образ Николая, выкатывающего грозный глаз из-за уса, безусловно придуман для усиления образа "загнанности" Пушкина.