Из жизни идей

Император не отказывался от этой задачи, но откладывал ее исполнение до более удобного времени; а пока он, уступая течению, старался извлечь возможную пользу из обаяния, которым победа над Антонием у мыса Актийского Аполлона окружила его имя. Был основан храм в честь этого бога на Палатинской горе, по соседству с дворцом самого императора; но и помимо того, он всячески выставлял себя любимцем светлого бога, покровителя последнего века великого года, предоставляя народу и особенно провинциям идти в этом отношении много дальше его самого. Будучи фактически владыкою объединенного им римского государства, он долго не решался остановиться на определенной внешней формуле, которая бы выражала эту фактическую власть; колебался также между двумя возможностями, либо удержать эту власть в своих руках, либо сделать сенат правительствующим органом, передав ему часть своих полномочий. Год 27-й положил конец колебаниям. Император призвал к власти сенат, предоставляя, однако, себе самому наиболее значительную ее часть; взамен этого он считал себя вправе требовать от сената титула, который бы выражал внешним образом его исключительное положение в государстве. Приятнее всего был бы ему титул Ромула; в нем заключалось бы ясное указание на начало новой эры для Рима, на исполнение прорицания Сивиллы. Но Ромул был царем, а царское имя продолжало внушать Риму непреодолимое отвращение; император должен был поэтому отказаться от этой мысли и найти другой путь, ведущий к той же цели. Как было сказано выше, началом римского государства считался религиозный обряд, посредством которого было испрошено благословение богов предстоящему акту основания города. Этот обряд (augurium), как положивший начало городу, давно уже назывался "взрастившим" Рим (augurium augnstum, от augere). Вот этот-то эпитет император и присвоил себе как титул; называя себя Augustus, он давал понять, что его правление будет вторым основанием некогда оскверненного, ныне же искупленного города.

Оставалось торжественным образом совершить акт этого искупления и второго основания города; но тут мы касаемся самого больного места в счастливой жизни императора Цезаря Августа.

IX. У второго основателя римского государства не было сыновей; его брак со Скрибонией, свояченицей Секста Помпея, заключенный по политическим рассчетам, сделал его отцом лишь одной дочери, легкомысленной Юлии. Братьев у него тоже не было; самым близким ему лицом, после его дочери, была его сестра Октавия, у которой был сын от первого брака, молодой Марцелл. Этот его родной племянник был, таким образом, единственным близким ему по крови мужчиной; прекрасный собой, даровитый и скромный, он был естественным наследником власти императора, который и отличал его всячески перед его сверстниками. Все же в жилах Марцелла текла не его кровь; благословение богов, дарованное Августу, не перешло бы на сына его сестры; продолжатель династии Цезарей должен был происходить по крови от него. Август это сознавал; лишь только Марцелл достиг требуемого возраста, он женил его на своей родной дочери, Юлии. Теперь народ с нетерпеливой надеждой взирал на этот брак Марцелла и Юлии: имеющий родиться сын обоих, сын из крови Цезарей, истинный наследник осеняющего Августа божиего благословения, будет несомненно залогом благоденствия римского народа; со дня его рождения потекут счастливые годы, с этим днем будет всего естественнее связать и торжество искупления и обновления вселенной.

До сих пор счастье сопутствовало Августу во всех его начинаниях: казалось невозможным, чтобы оно отказало ему в исполнении этого его пламенного желания. Сам Август не слагал с себя консульства, желая в этом сане встретить рождение своего внука. Народ с волнением, да, но с волнением радостным, ждал наступления желанного дня, и Виргилий был только выразителем всеобщего настроения, когда он напутствовал молодую чету следующим стихотворением – стихотворением очень замечательным, которому суждено было приобрести громкую, редкостную славу. Оно стоит в сборнике его "пастушеских стихотворений", подражаний сицилийскому поэту Феокриту; согласно этому он во вступлении обращается к вдохновлявшей этого поэта музе:

Муза земли Сицилийской, внуши мне иные напевы; Всех не пленит мурава, да приземистый куст тамариска; Уж если петь про леса – пусть леса будут консула славой. Вот уж последнее время настало Сивиллиной песни, Новое зиждя начало великой веков веренице; Вскоре вернется и Дева, вернется Сатурново царство, Вскоре с небесных высот снизойдет вожделенный младенец. Ты лишь, рожениц отрада, пречистая дева Диана, Тайной заботой взлелей нам сулимого роком малютку, Он ведь положит конец ненавистному веку железа, Он до пределов вселенной нам племя взрастит золотое; Ты лишь лелей его, дева: ведь Феб уже властвует, брат твой. Да, и родится он в Твой консулат, эта гордость столетья, Года великого дни с Твоего потекут консулата! Ты, о наш вождь, уничтожишь греха рокового остатки, Отдых даруя земле от мучений гнетущего страха. Время придет – и небесная жизнь его примет, и узрит В сонме богов он героев и сам приобщится их лику, Мир укрепляя вселенной, отцовскою доблестью данный. Время придет; а пока, прислужиться желая малютке, Плющем ползучим земля и душистым покроется нардом, В лотоса пышный убор и в веселый аканф нарядится. Козочки сами домой понесут отягченное вымя, Станут на львов-исполинов без страха коровы дивиться; Сами собою цветы окружат колыбельку малютки; Сгинет предательский змий ,ядовитое всякое зелье Сгинет сирийский амом обновленную землю покроет. Годы текут; уж читаешь ты, отрок, про славу героев, Славу отца познаешь и великую доблести силу. Колос меж тем золотистый унылую степь украшает, Сочная гроздь винограда средь терний колючих алеет, Меда янтарного влага с сурового дуба стекает. Правда, воскреснет и сон первобытной вины незабытый: В море помчится ладья; вокруг города вырастут стены; Плуг бороздой оскорбит благодатной кормилицы лоно: Новый корабль Аргонавтов, по нового кормчего мысли, Горсть храбрецов увезет; вот и новые битвы настали, Новый Ахилл-богатырь против новой отправился Трои. Пылкая юность пройдет; возмужалости время наступит. Бросит торговец ладью, перестанет обмену товаров Судно служить; повсеместно сама их земля производит. Почвы не режет соха, уже не режет лозы виноградарь; Снял уж и пахарь ярмо с исстрадавшейся выи бычачьей; Мягкая шерсть позабыла облыжной обманывать краской: Нет, на лугу уж баран то приятною блещет порфирой, То золотистым шафраном, то ярким огнем багряницы. Столь благодатную песнь по несменному рока решенью, Нити судеб выводя, затянули согласные Парки. Ты ж, когда время придет, многославный венец свой приемли, Милый потомок богов, вседержавным ниспосланный Зевсом! Видишь? От тверди небесной до дна беспредельного моря Сладкая дрожь пробежала по телу великому мира; Видишь? Природа ликует, грядущее счастье почуя. О, если б боги продлили мне жизнь и мой дух сохранили, Чтоб о деяньях твоих мог я песню сложить для потомства! Песнью бы той победил я тогда и оракийца Орфея, И сладкозвучного Лина, хотя б вдохновляли их боги (Мать Каллиона – Орфея, а Лина – отец сребролукий); Даже и Пан, пред Аркадии суд мною вызванный смело – Даже и Пан пред Аркадьи судом побежденный отступит. Милый! Начни ж узнавать по улыбке лик матери ясный; Мало ли мать настрадалась в томительный срок ожиданья! Милый младенец, начни; кого мать не встречала улыбкой, Бог с тем стола не делил, не делила и ложа богиня.

В 25 г. была отпразднована свадьба Марцелла и Юлии; на 24-й год ждали рождения младенца. Тотчас бы по всему подвластному Августу миру помчались гонцы приглашать народы в Рим на великое, искупительное торжество, которое состоялось бы в следующем, 23 году. И Гораций предполагал украсить это торжество своей поэзией; ода I 21

Диану – нежные хвалите хором девы, Хвалите, отроки, вы Цинтия с мольбой, и т. д.

была, по всей вероятности, написана в ожидании его. Так велика была повсеместная уверенность, что Фортуна не откажет Цезарю в этом новом драгоценном подарке.

И все-таки она ему в нем отказала. Двадцать четвертый год не принес наследника императорскому дому, а следующий унес даже надежду на его появление. Марцелл занемог; отправленный лечиться в знаменитые своими морскими купаниями Баи, он там и скончался в один из последних месяцев того года, который должен был быть годом искупительного торжества. Велико было горе, причиненное смертью этого светлого, ласкового юноши; Август, не оставлявший надежды до последних дней, отказался от звания консула, в котором он рассчитывал встретить зарю золотого века; Проперций почтил элегией смерть юноши и горе его семьи (III 18); но самый прекрасный памятник поставил ему все тот же Виргилий. Эней навестил своего отца Анхиса в преисподней; тот показывает ему души тех, которым суждено с течением времени украсить своими именами летопись римской истории, души, еще не рожденные, но уже чующие радость или горечь ожидающих их судеб. Среди прочих он показывает ему героя Аннибаловой войны, того Марцелла, который был прозван "мечом Рима"; рядом с ним Эней замечает юношу:

Весь красотой он сияет и блеском сверкающих лат, но Грусть омрачает чело и потуплены ясные очи. "Кто, мой отец, этот спутник идущего грозного мужа? Сын ли его? Иль далекий великого рода потомок? Как его шумно приветствуют все! И как сам он прекрасен! Жаль лишь, что грустною мглой его мрачная ночь осеняет". Тут прослезился Анхис и в печальной ответствовал речи: "Сын мой, оставь под покровом твоих несказанное горе! Рок лишь покажет народам его, но гостить средь народов Долго не даст; чрезмерным, о боги! знать, блеском державу Римскую он бы покрыл, кабы долее жил между нами. Сколько, ах, жалобных стонов под городом Марса великим Луг прибережный услышит! и, свежий курган огибая, Сколь бесконечную встретишь, о Тибр! ты печальную свиту!.. Отрок злосчастный! О, если бы мог ты жестокое рока Слово нарушить! Ты будешь – Марцелл! О, лилией белой, Алою розой мне дайте почтить омраченную душу Внука; услугой напрасной хоть сердца печаль облегчу я!"

Таков был исход тех светлых надежд, с которыми тот же народ два года назад отпраздновал веселую свадьбу Марцелла и Юлии.

X. Марцелла не стало; но народ продолжал жить, продолжал требовать, чтобы его правитель торжественным искупительным обрядом освободил его от "мучений гнетущего страха". Печаль императорского дома могла отсрочить исполнение этого требования, но не предать его забвению.

Правда, если относиться к делу строго, то отсрочка была равносильна полному отказу от торжества. Оно должно было быть приурочено к моменту истечения десятого века и нового начала "великой вереницы веков", а назначение этого момента зависело, понятно, не от воли правителя – последнему оставалось только уловить его, рассчитав его наступление по непреложным хронологическим данным. Но мы знаем уже, как растяжима хронология суеверия; в данном случае не было определенного начального года для счета веков, не было и несомненного определения того, что такое век. Относительно этого последнего существовали три теории: по одним, век (saeculum) равнялся 110 годам, по другим – 100 (это – принятое у нас определение), по третьим – век кончался тогда, когда умирал последний из живших или родившихся в день его начала людей, а так как знать это было невозможно, то боги разными чудесными знамениями доводят об этом до всеобщего сведения. Наблюдение таких знамений подало некогда, в первую пуническую войну, повод к учреждению "вековых игр" (ludi saeculares). Память об этом событии была очень жива; она была связана, можно сказать, с возникновением самой римской литературы.

Учреждение этих игр состоялось по непосредственному внушению Сивиллиных книг. В Таренте с давних пор праздновались трехдневные игры в честь Аполлона-Гиакинфа; это был умилостивительный и искупительный праздник. Теперь, около 250 г. до Р. Х., толкователи Сивиллиных книг, усматривая во множестве тревожных знамений указание на приближающийся конец века, решили, что эти "тарентинские игры" должны быть перенесены в Рим и отпразднованы как "вековые", с тем чтобы повторяться к концу каждого века, но не чаще. Для этого нужно было пригласить в Рим образованного тарентинца, который хорошо бы знал и обряды празднества, и латинский язык, и сделать его римским гражданином, чтобы он "умилостивил богов по иноземному обряду, но с римскою душою". Удобным для этого лицом оказался тарентинец Андроник; получив римское гражданство под именем М. Ливия Андроника, он научил своих новых сограждан обходить по уставу празднество "тарентинских игр". Оставшись затем в Риме, он перевел по-латыни Одиссею, насадил путем переводов или подражаний греческим образцам другие роды поэзии – все это было, разумеется, очень грубо и аляповато, но вызвало соревнование, и в результате вышло, что наш тарентинец, вызванный в Рим ради "вековых игр", сделался родоначальником римской литературы. Услужливая легенда тотчас явилась на помощь Сивилле, вселяя в римлян убеждение, что их "вековые игры" были не нововведением, а лишь возобновлением обряда, правившегося с самого начала существования города к концу каждого "века".

Легко себе представить, с какой готовностью Август взялся воскресить этот забытый обряд. "Тарентинские игры" имели все требуемые данные для того, чтобы сделать из них то грандиозное искупительное торжество, которого народ требовал в видах избавления от кошмара угрожающего светопреставления: они сами по себе были искупительным торжеством, они были уже приурочены к истечению отдельных веков Сивиллиной песни, они правились, наконец, в честь того же Аполлона, который был покровителем и Августа, и истекающего десятого века. Оставалось определить в точности год истечения этого века; толкователи Сивиллиных книг, по неизвестным нам соображениям, решили, что таковым будет 23 год. На этот год игры и были назначены; очень вероятно, что Август потому поторопил свадьбу Марцелла и Юлии – жениху было всего 17, невесте всего 14 лет, – чтобы, по развитым в предыдущей главе причинам, приурочить вековые игры ко времени рождения ожидаемого наследника. Когда же эта последняя надежда не оправдалась, когда вместо обещанной народу радости последовала болезнь и смерть императорского зятя, мысль об искупительном торжестве была оставлена.

Навсегда или только на время? На этот вопрос трудно дать определенный ответ; во всяком случае несомненно, что через несколько лет о ней заговорили опять. Юлия, по истечении предписанного обычаем времени вдовства, была выдана императором за энергичного М. Агриппу, которому она вскоре – в 19 г. до Р. Х. – родила сына; с другой стороны, парфяне без войны признали себя побежденными и выдали Августу орлов Крассовых легионов, так что и с этой точки зрения пророчество Сивиллы могло считаться исполнившимся. Неприятно, разумеется, было то, что срок вековых игр был, собственно говоря, упущен; но этому горю можно было пособить. Квиндецимвиры, проверив сложные (м. пр. и астрологические) расчеты, на основании которых конец десятого века был приурочен к 23 г., нашли в них ошибку; по исправлении этой ошибки оказалось, что началом новой эры должен быть признан не 23, а 17 год. К этому году и стали готовить неслыханные по своей пышности "вековые игры".