Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс (сборник)
Шрифт:
– Не ори! Я что, виноват, что мне зарплату не платят? Я что их, ныкаю от тебя, эти деньги проклятые, что ли? – громко возмущался отец.
– Ой, все, не могу, не могу больше! Совсем вы меня изничтожили все! – громко рыдала мать. – Девки только и требуют от меня без конца, все им дай! И шмотки, и деньги на учебу, а где, где я возьму? И жрать каждый день все за этот стол садятся не по одному разу! И мама твоя приходит меня погрызть каждый день – еще и ублажай ее тут!
– А ты мою маму не трожь! Слышь, ты? Только еще раз про маму услышу, в лоб получишь, поняла? Лучше сыночка своего работать заставляй, дармоеда…
– Что? Это кто у нас тут дармоед, интересно? Пришел сюда на все готовое, еще и права качает, посмотрите на него!
– Я пришел?! Да ты сама меня сюда приволокла, когда Костьку нагуляла с кем-то! Прикрыла мной, дураком, грех свой блудный, зараза. Как дам сейчас в лоб, сразу узнаешь, кто здесь дармоед, а кто Николай Трофимович.
– Сволочь…
Он медленно пошел к двери, продолжая вслушиваться в стремительно восходящий по крутой спирали кухонный родительский скандал. Обернувшись на прозвучавшую за спиной требовательно-призывную трель телефонного звонка, тут же развернулся, бросил в трубку нетерпеливо:
– Да! Да, Серега, слушаю… Нашел? Как зовут, говоришь? Саша? Что ж, имя неплохое… Не хохлушка-молдаванка, надеюсь? Они ж оттуда прут косяками целыми… Да ладно, ладно, верю… Смышленая? Ага… Ну что ж, подойдет! Завтра я заеду, договоримся… Ну все, Серега, пока. Пойду своих разнимать, а то морды друг другу вот-вот расквасят – води их потом по больницам.
Странно, почему она всегда так боится летать на самолете? Просто ужас охватывает от одного вида этого монстра, остроносого чудовища с маленькими наивными окошечками, все внутри схватывается и застывает, как в морозильной камере – сопротивляется организм, и все тут. Просто отключает все свои функции и ждет, когда эта пытка опасного между небом и землей зависания кончится – такая вот странная фобия… То ли дело поезд. Едешь себе, смотришь в окошечко, мысли всякие хорошие думаешь… И страха никакого нет. Случится что, так хоть на земле-матушке умрешь, а не где-то в пространстве душа твоя затоскует да заблудится, ища выхода.
Нина отодвинула в сторону белую занавесочку, уставилась на проносящиеся за окном унылые осенние пейзажи. Нет, не впечатляет, лучше и не смотреть. Самое противное время – эта поздняя осень. Последние буйные желто-багряные аккорды музыки умирающих листьев давно уже отзвучали, а зима со своей белой торжественной радостью не тропится. И настроение соответствующее – такое же унылое и серое. И зачем она сорвалась из своего санатория на целую неделю раньше, может, и не надо было. Это Гошка ее с толку сбил, поганец. Хотя он-то тут при чем, он вообще, можно сказать, подвиг совершил – сам позвонил и честно все рассказал: звонила, мол, тебе твоя двоюродная сестра Настя, говорила, что муж у тетки какой-то вашей вчера умер. Она тогда отмахнулась от этой информации досадливо – подумаешь, какая еще тетка. Это потом ее торкнуло – какая… Золотая у них теперь с Настькой тетка-то, с огромной шикарной квартирой в самом центре города, можно сказать, козырная пиковая дама, а не тетка! И надо непременно ее, квартиру эту, без суеты и спешки прибрать к рукам, пока никто не прочухал. Там очень, очень неплохо даже можно устроиться. Сколько ж ей еще болтаться между небом и землей, как в том самолете, и бесконечно бояться этого придурка Гошки, который, она давно это знает, вот-вот готовится ей сказать – прости, мол, дорогая, пришла пора расстаться, потому как жену молодую хочу себе завести, которая родит мне наконец сына или дочку.
Ну не смогла она родить, что теперь делать – не всем же такое удается. Видно, господь радости земные не всей кучей на одного человека сваливает, а распределяет по справедливости: тебе – материальное благополучие, тебе – деток рожать, тебе – над другими властвовать… Вот хотя бы взять их с Настькой: в такой убогости живет ее сестрица, а детей себе аж троих наплодила. Спрашивается – зачем? А у нее, у Нины, все есть, а ребеночка бог так и не послал. Уж казалось бы, что она только не делала – и обследовалась-лечилась, и по санаториям всяким ездила, а толку – никакого. Теперь вот бойся, что какая-нибудь ушлая молодушка объявит Гошке о своей беременности, и все. И кончится на этом ее, Нинина, благополучно-сытая богатая жизнь, в которую она вросла всем своим существом и привычками и которую может вот так взять и потерять запросто. Даже подумать страшно – сердце сразу заходится… Что ей тогда – работать идти? Гошка-то особым благородством никогда не отличался и содержать бывшую жену уж точно не будет – ему это и в голову не придет…
А работать она не может. Во-первых, ни одного дня в своей жизни утром по будильнику не вставала да строгим распорядком время свое не насиловала – еще чего не хватало. Во-вторых, она слишком уж в себе не уверена, чтоб хоть какую-то карьеру сотворить. А в-третьих – слишком ленива, чтобы в работе да в карьере этой каким-то образом и нуждаться. Ее вообще в своей бездельной жизни все устраивает, все нравится до безумия. Нравится целыми днями по дорогим бутикам шляться, испытывая сладостное удовольствие от трепетной суеты вокруг своей персоны девчонок-продавщиц, торопливо несущих ей в примерочную
кабинку шикарные наряды и щебечущих наперебой льстивые свои речи, нравится сидеть часами в дорогих кафешках, разглядывая подолгу таких же, как она, профессиональных бездельниц, нравится ходить босиком по теплому и гладкому паркету их двухуровневой красивой квартиры, из которой ее в одночасье могут взять и выставить с чемоданами, да, черт побери! Она ж не виновата, что устроена так – ничего ей, кроме безделья, не надо. Да и не безделье это вовсе, а счастливое ощущение в себе пространства и неспешно перетекающего в нем, как теплый песок меж пальцев, времени. А еще – это счастливое ощущение свободы от ненавистной суеты и спешки, от постоянной, продиктованной обществом надуманной необходимости – куда бы себя приложить повыгоднее да попрестижнее. Она вообще может часами на диване сидеть и ничего не делать – ей хорошо, и все. Просто она время свое так живет, можно сказать, бережно – каждую минутку со вкусом и послевкусием пережевывает. А Гошка смотрит и шипит раздраженно: «Растение…»А раньше ему все это нравилось. Раньше он ее любил, очень любил. И она ему по наивности своей верила. Верила даже в то, что ради безопасности его бизнеса надо всю недвижимость на его родителей оформлять. Вот же дура была. Надо было хоть на черный день себе что-то откладывать, а не тратить бездумно направо и налево. Деньги, деньги, как к вам привыкаешь… Вас уже и ощущать начинаешь по-особому, издалека, шестым каким-то чувством. А иначе почему у нее в голове щелкнуло, когда Гошка ей про этот Настькин звонок рассказал? Она сразу и не поняла – почему. А как поняла, тут же вещички свои в сумочку покидала – и на вокзал. Надо, обязательно надо прибрать к рукам этот кусочек, эту теткину шикарную квартиру. Правда, и Настька будет претендовать, конечно, знает она эту халдейку – всю жизнь с нее деньги тянет, не стесняется. И не задумывается никогда – какое ей, Нине, в сущности, дело до ее многодетных трудностей, и почему она должна отдавать свои шикарные шмотки тупым ее дочкам, которые о настоящей цене этих тряпочек даже и не догадываются? Обязана, что ли?
А про тети-Машину квартиру она все знает. Случайно. Левчик, Гошкин друг, такой же хитрый бизнесмен, одно время к ней сильно приценивался, хотел старичков на меньшую жилплощадь переселить, дав им немного денег в отступное – на наивность их рассчитывал. Место-то классное: тихий центр, дом – крепкий такой толстостенный особнячок, все кругом в зелени. Он тогда и цену реальную этой квартиры называл – она аж обалдела от такой суммы. И не призналась почему-то, что хозяева – ее дальние родственники. Словно подсказало ей тогда что внутри – молчи, мол. Хотя и расчетов на эту квартиру абсолютно никаких не было, кто ж думал, что тети-Машин муж так быстро на тот свет отправится, он же моложе ее намного. А оно вон как вышло – старушка взяла да и осталась одна в хоромах своих неприватизированных, сама себе теперь хозяйка. Кого захочет, того и пропишет. А Настька-то и не знает, что квартира эта тети-Машиным мужем никому не завещана. Может, и удастся ее вообще отодвинуть, навесив лапши на уши…
А тете Маше она должна теперь стать самой близкой родственницей, чтоб ближе и некуда. Как приедет – в тот же день к ней пойдет с гостинцами, с соболезнованиями, все как полагается. Эх, надо было раньше этим заниматься, да кто думал-то, что все так обернется. А надо, надо было думать, предполагать надо было варианты. И почему умной становишься так поздно, когда годы к роковому и неизбежному полтиннику приближаются? Видно, у всех баб так с возрастом происходит – красота уплывает куда-то, растворяется в пространстве, сколько ее ни удерживай, бегая по дорогим салонам, а место ее законное разум занимает, чтоб не пустовало оно зря.
Вздохнув, Нина достала из дорожной сумки красивый кожаный несессер с туалетными принадлежностями и, с силой захлопнув дверь своего комфортно устроенного СВ-купе, направилась в туалетную комнату. Как надоел этот поезд… Надо было все-таки самолетом лететь, уж перетерпела бы как-нибудь. Трясись теперь в замкнутом пространстве еще целую ночь…
Ступив ранним утром на перрон вокзала в родном городе, она поежилась брезгливо, глядя на суетящуюся вокруг толпу встречающих-провожающих, и быстро пошла в сторону привокзальной площади, где, как обычно, собирались частные водилы-извозчики. Через десять минут, радуясь отсутствию не успевших образоваться в этот ранний час пробок, хорошенькая серебристая «Ауди» лихо вывезла ее на широкий проспект, в самом конце которого, недалеко от центрального городского парка, возвышался полукругом родной дом, резко выделяющийся на фоне старых допотопных построек элитной спесью – и огромными лоджиями, и необычной формы большими окнами, и даже цветом песочно-розовым, стильно-благородным и притягивающим глаз. «Не буду звонить Гошке, что приехала, появлюсь сюрпризом. Может, обрадуется? Хотя это вряд ли… – размышляла она, глядя в залитое дождем лобовое стекло. – А вдруг он не один? Тогда надо было раньше звонить! Вот идиотка. Конечно, надо было раньше, еще с вечера…»