Из жизни полковника Дубровина

Он высок и барствен. Совершенно не обязательно, что он и в жизни барин. Он барствен по натуре, но скрытому чувству превосходства над другими, красив, хотя и немолод.

— Имя, возраст!

Перо зависло над бумагой.

То, что мелькнуло при входе в кабинет лишь проблеском, теперь окрепло в решение.

— Дубровин Никита Алексеевич!

Он записал.

— Возраст?

— Пятьдесят шесть лет...

— Работаете?

— Работаю...

— Профессия?

— Полковник...

— Военнослужащий? В штатском?

— По характеру службы приходится в штатском...

Здесь бы ему и споткнуться, если бы его мысли в эту минуту работали в определенном направлении. Но его внимание скользнуло мимо моей оговорки о "штатском".

— Курите?

— Трубку, доктор!

— Не глядя, сразу говорю, курить бросайте! Ничего не знаю! Если хотите у меня лечиться — сразу бросайте!

Ночные работы? Нервы?

— Сейчас какие там нервы? И ночных работ нет! Все было, доктор... и по полторы пачки курил за ночь... Во время войны досталось!

— Всем, кто воевал, досталось! Ранения были?

— Ранений не было, но работа была сложной...

Потихоньку я его выводил на главный вопрос, выводил на свою новую задумку. Он взглянул на меня из-под очков.

— Что-нибудь было особенным в вашей работе, что могло повлиять на ваше здоровье?

— Наверное... Начало войны, доктор, я встретил в Германии...

— Простите! Это по какой же линии?

— По нашей, доктор! На нелегальном положении.

— Зачем вы мне это говорите?

Ого! Легко и свободно, без усилия он принимает вызов!

— Это уже давно не тайна, доктор! Теперь попутно я занимаюсь историей... А вот там, наверное, и закладывалась моя болезнь...

— Там это могло быть! Там все могло быть! Страшная страна! Я тоже был во время войны в Германии. В плену!

— Сочувствую вам, доктор! Досталось, наверное?

— Кто вас ко мне рекомендовал?

Я назвал ему имя его давнего пациента.

— Ложитесь! — приказал он.

Я снял пиджак, рубашку и лег. К синие прикоснулся холодком ободка стетоскоп.

Выслушивал он внимательно, должен отдать eму справедливость. Каждый жест обнаруживал в нем навыки специалиста.

Он увидел шрам на спине от пулевого ранения.

— О-о! — воскликнул он. — Германия?

— Партизанский отряд, доктор!

— Биография у вас, скажу я вам! Эпоха!

Он разрешил мне встать.

— Мы не думали об эпохе, доктор! Не правда ли?

Жили, как повелевала совесть!

— И горели, как свечи! — поддержал он разговор. — Стеорин остался, а фитилька частенько не хватает...

Сердце у вас пошаливает. Но имейте в виду, что сердце — аппарат выносливый. Только убирать надо все лишнее. Пора отказаться от трубки. Коньяк?

— Коньяк, доктор...

— И от коньяка! Занятия историей не обременительны. Я тоже иногда мысленно возвращаюсь к прошлому...

Нельзя сказать, чтобы о фашистском плене написано было мало... А вы знаете, не доходит до молодых... Рассказываю вот дочке, она верит... Но чувствами этого не постигает...

— Да, в стандарты здесь ничего не вгонишь! Звоните, доктор! Можег быть, я чем-нибудь и помогу!

Решился уже совсем на прямой намек. Но легко, конечно, и объяснимо желание пациента чем-то помочь своему доктору. И уловил, уловил я в нем какое-то движение, какое-то смятение чувств, беспокойство, при всей его сухости и сдержанности. Он сжал мне руку чуть повыше локтя и проговорил:

— Принимайте мои лекарства... Заглядывайте через недельку...

Мы раскланялись...

Солнце между тем совершило положенный ему путь, и его лучи упали на веранду. Блистала серебром хвои елочка. Я снял с гвоздя шляпу и тихо пошел...

* * *

А теперь послушаем их разговор. В аппаратной собралась вся группа, участвовавшая в операции: Василий, Сретенцев, Волоков...

Сальге. Здравствуйте, доктор!

Раскольцев. Здравствуйте! Я удивлен...

Сальге. У вас два дня не отвечает телефон!

Раскольцев. Идут работы...

Сальге. Знаю! Ведут подземный кабель... Почему?

Раскольцев. Как это почему? Стояла воздушная линия, ведут подземный кабель. Я думаю, это лучше. Надежнее.

Сальге. Мне именно сегодня надо было вам звонить... Случайность?

Раскольцев. Не сходите с ума. Мы два года добивались, чтобы проложили подземный кабель. Я даже и генерала просил...

В этом месте Василии взглянул на меня и даже поднял руку, чтобы я обратил внимание. Действительно, здесь что-то улавливалось в интонации: бытовое, приземленное. Словно бы говорили они об общем и давнем знакомом. Я попросил повторить фразу, отметил для себя, как строились паузы. Пошли дальше.

Сальге. Я не люблю неслучайные случайности!

Раскольцев. Этак нельзя! У меня больше оснований беспокоиться... Вы белым днем являетесь сюда...

(Раскольцев еще и успокаивает его! Это неожиданность!)

Сальге. Белым днем спокойнее. Здесь я управляю своими действиями, а не кто-то иной! Кабель — это вторжение в мою самостоятельность!

Раскольцев. Что вас беспокоит? Вы что-нибудь заметили?

Сальге. Я? Я всегда к этому готов!

(Сыграла все же южная кровь. С огромной самоуверенностью и даже обидой на Раскольцева он произнес эти слова.) И добавил:

— Я научился ходить невидимкой... Это моя профессия. Что же вы не поинтересуетесь судьбой своего старого друга?

Раскольцев. Я знал, что она в руках профессионала.

(А он не лишен чувства юмора, этот доктор!)

Не наследили?

Сальге. Смерть человека всегда оставляет след... В душах. Какой-то бандит что-то с ним не поделил... Выбросил его в окно на ходу поезда... Ночью сошел на какой-то маленькой станции, угнал самосвал. Уголовшина...

Раскольцев. Они откопают, что это не Притыков!